Номах (Журнальный вариант)

Лежа в саду под опадающими лепестками, Номах ворочал свинцово-тяжелой головой, то закрывал, то открывал глаза, смахивал с лица летящие лепестки, думал, правильно ли он все делает, и не находил ответа.

Где-то вдали зарядила плясовую гармошка…

СОН НОМАХА. СОЛНЕЧНАЯ СТЕПЬ

Снилось Номаху, будто идет он по залитой солнцем равнине, слушает песни жаворонков и кузнечиков, ветер обдувает его лицо, волнует рыжую овчину степи, носит пыльцу и бабочек…

В руках у Номаха тяжелый, будто кусок рельса, «льюис», на поясе колокольными языками висят пять гранат, по бедру бьет кобура маузера.

И знает он, что рядом, где-то близко совсем то ли петлюровцы, то ли немцы, то ли белые, то ли красные. Много их, и все, как и он, до самых зубов вооруженные. Ждет он с минуты на минуту их нападения, водит пулеметом по сторонам.

Солнце жарит немилосердно. Льет горячий пот из-под папахи, заливает глаза, разъедает их, будто кислота, но не может отереть пот Номах, руки заняты, потому лишь жмурится да, словно мерин от оводов, трясет головою.

Френч на нем покрыт сплошь соляными разводами, на спине темное пятно, ноги в сапогах горят огнем.

Жажда злобным зверьком терзает горло, ноют от многодневной усталости руки, ремни стянули грудь, будто обручи бочку, не продохнуть.

Плывет степь перед глазами, переливается цветами золота, брызжет светом в глаза…

Но он знает свое дело. Шагает вперед, ловит взглядом любое движение, готовый каждую секунду открыть огонь.

Нет врагов. Не видит их Номах. И от этого тревога его нарастает с каждым шагом.

Струится перед ним степь, большая и покойная. Будто и нет никакой войны.

— Здесь вы. Знаю, — твердит он, отряхивая пот с лица.

И вот из летнего знойного марева, словно в сказке, вырастает село.

Беленые хаты под ухоженными соломенными крышами. Крепкие плетни с крынками на кольях, широкие калитки.

Ходят селяне, чистые, белые, как молодые семечки подсолнуха.

И тянет по улицам хлебом и медом. Миром пахнет.

У колодца дед старый с бородой седой, то ли на Кропоткина, то ли на Илью-пророка похожий.

Остановился возле него Номах, поздоровался.

Дед веселый, лицо в солнечных морщинах.

— И тебе здорово, добрый человек.

— Белые есть тут, диду?

— Да тут все, почитай, белые. Аль не видишь?

— Я не про то. Военные есть?

— Так нет больше военных.

— Как нет? — удивился Номах. — Что ты брешешь, дед?

— Не брешу. Нет такой привычки. А военных нет, поскольку войны нет.

— Как? Что, ни петлюровцев нет, ни германов, ни красных?

— Нет, сынку. Никаких нет. Мир всюду. Не нужны боле ни черные, ни белые, ни красные. Никакие.

— Не может быть такого! — не веря, уронил ствол «льюиса» Номах. — Нет войны?

— Нету.

Номах огляделся вокруг, распахнув глаза.

— Что, мир?

— Мир, сынку.

— Да, ладно! — смеясь ответил.

— Мир.

— Как так?.. — Номах бросил пулемет на мокрую землю возле колодца. — И давно?

— Давно. Сымай свою амуницию. Не ходят так сейчас.

Номах почувствовал, как задрожали его руки.

— Не может того быть…

— Может. Кидай свое железо в колодец, нехай сгинет и больше никогда не понадобится.

— Дед, а ты меня не обманываешь? — смеясь и умоляя, спросил Номах.

— Вот маловер, — рассмеялся в ответ старик. — Пусть тебе дитя скажет. Петрусь, мир сейчас? — крикнул он скачущему на палке мальцу.

— Мир, диду Тарас! — отозвался тот и понесся вприскок вдоль по улице.

— Чуешь, что тебе дитя говорит? — повернулся к нему старик.

— Чую, диду Тарас.

Двумя-тремя движениями распустил на себе портупею Номах. Бросил в колодец и пулемет, и гранаты, и маузер.

Отрывая пуговицы, снял френч, папаху, сапоги, бросил следом.

— А ну, диду, полей мне на руки, умыться хочу.

— Это можно.

Старик опустил ведро в колодец и поднял его полным живой, трепещущей, как свежепойманная рыба, воды.

Номах заглянул в ведро и увидел слепящие брызги на дне.

— Что это там?

— А, золото, — беззаботно ответил дед.

— И куда ты его определишь?

— Да здесь на сруб положу, авось, девкам на сережки сгодится.

— Ну, дед, — восхищенно выдохнул Номах. — Лей!

Он долго ополаскивался холодной колодезной водой, пока по телу не побежала искристая морозная дрожь.

— Значит, мир? — спросил он, выпрямляя спину.

— Мир.

— Тогда лей еще…

...Дед свернул цигарку, вытянул голову с цигаркой во рту вверх, затянулся несколько раз и выдохнул пахучий, густой, как осенние туманы, дым.

— Что, прям от солнца зажег?

— От него…

И Номах засмеялся, как не смеялся с самого раннего детства, когда мир казался ему огромной и красивой дорогой, по которой рядом с ним идут, поддерживая его и защищая, отец, мать и братья.

— Так что ж, дед, построили-таки счастье на земле? — спросил он.

— Построили, — согласился тот, выпуская большой, словно облако, клуб крепкого душистого дыма.

И повторил:

— Построили.

Нестор поверил ему. И потому, что так спокойны и улыбчивы были взрослые и дети этого села, и потому, что до смерти устал он от бесконечной войны, что столько лет мела по российским просторам.

Номах засмеялся, заплакал, запел. Все разом, в едином то ли плаче, то ли песне, то ли стоне.

— Правда, дед? Не обманываешь?

— Правда.

— Я ж всю жизнь… в тюрьмах… на войне…

— Правда.

— Всю жизнь…