Нокаут

— Душа у меня горит, товарищ писатель… Сергей Владимирович, если не ошибаюсь? Не могу молчать. Сидят вот люди вокруг, слушаю их — за дело болеют люди, а я… — Вахидов провел рукой по орденским колодкам. — Посудите сами. Вы человек проникновенного ума, поймете. Что делать мне, а? Что делать? Сегодня меня из партии исключили.

«Викинг» блеснул глазами. Он уже не жалел о задержке.

— Исключили? — вмешался Лев Яковлевич. — Не волнуйтесь. Еще раз вступите.

— Не обращайте внимание на этого старика, — пожал Фрэнк руку собеседника и так глянул на экс-казначея, что тот весь съежился. — Это мой тесть, он слабоумный от рождения. Рассказывайте, друг, я слушаю вас.

Неровно сложилась жизнь Алимджана Вахидова, и закономерно подстерегла беда. В школе Алимджан блистал как математик. Учителя восхищались им, прочили ученую карьеру.

Война обрушила на девятиклассника горе и несчастье. В первых же боях пали отец и старший брат. Не пережив удара, быстро угасла мать. Алимджан ушел добровольцем на фронт, ему не могли в этом отказать. И тут война перестала преследовать юношу, она как бы старалась завоевать его расположение. Пули и осколки миловали Алимджана. Он сражался под Москвой и на Карельском перешейке, на Миус-фронте и в Сталинграде, благополучно выбрался из харьковской каши, бился под Курском и в Будапеште, освобождал Варшаву и закончил войну, расписавшись на стене Рейхстага.

Один единственный раз кусанула его пуля: выбила глаз и прошла по касательной по внутренней стенке черепа, да и произошло это неделю спустя после окончания войны — стрельнул из-за угла вервольф.[8]

У Вахидоза обнаружился военный талант. Начал войну рядовым, а праздновал победу в майорских погонах.

Началась демобилизация. Вервольф крепко саданул майора. Мучили головные боли, пришлось демобилизоваться.

— И приехал я в родной город, товарищ писатель, — Вахидов собрался с мыслями, отхлебнул из кружки. — Вначале все хорошо было. Друзья встречают, чуть на руках не носят. Еще бы! Майор, восемь орденов, медалей дюжина! Ну, на радостях каждодневные возлияния. Малость пристрастился. Прошло месяца два. Утих энтузиазм. Работать, говорят, давай. Хвать, а работать-то я и не умею. Высадить сотню парашютистов на «пятачке» — это мне раз плюнуть. Авиадесантным батальоном командовал. А работать не могу… могу, конечно… землю копать, кирпичи таскать! А школьные приятели, что в медицинском отношении никудышными были, в люди вышли. Кто инженер, кто врач, кто новатор производства. Санька хромой, тот даже за агрономию Героя Социалистического Труда получил.

Ну, естественно, товарищи дух во мне поддерживают, на подготовительные курсы в институт тянут. Походил я на курсы, бросил. Дурацкая гордость заела: де, как это я, майор, боевой командир, с сопливыми школярами за партой сидеть буду! Эх, дурак же я был! Бросил курсы, попивать стал. А затем перебрался сюда… инструктором отдела кадров. Верите ли, сидишь в пропахшей кошками канцелярийке и страдаешь: «Эх, Алимджан, утопил ты свою жизнь, таланты свои в этой вонючей чернильнице!»

Выговор получил, «строгача» по партийной линии — все за выпивки. На руку я горяч и тяжел, когда не в себе. Кого только ко мне не подсылали — и агитаторов, и директор со мной беседовал, и секретарь партбюро толковал, товарищ Васильев. А я словно взбесился: «Ишь, что выдумали, — смеюсь, — я сам не одну сотню людей воспитал. Вижу, не маленький: агитируете. Какая ж это агитация, коли я сознаю, что меня агитируют?»

Васильев разозлился даже. «К тебе, — говорит, — и на пьяной козе не подъедешь. Смотри, пеняй потом на себя».

А через неделю улыбнулось мне счастье. Перевели на наш завод инженера… Галей звать. Ну, вот. В десятый класс вечерней школы поступил. Свадьбу собирались устроить… А однажды не выдержал. Выпил. На радостях, что ли, бес попутал? Галя в слезы, я уж тогда и с горя хлебнул. Неделю не разговариваем. А надо вам сказать, существует на заводе юрисконсульт. Гладенький такой, прилизанный… в общем, гаденький. И неделю эту он отлично использовал. Случайно как-то подслушал: сутяга в любви объяснялся, а меня мужланом называл. Спасибо, Галя вступилась, а то убил бы гаденыша.

Вахидов сжал кулаки. Воспоминания давались ему нелегко.

— Да-а… А на другой день шел я из Горисполкома на завод. Смотрю, впереди вышагивает какой-то плюгавый тип и наш долговязый, как семафор, юрисконсульт. Услышал я их разговор — сознание помутилось. «Готовь три бутылки коньяку! — захлебывается долговязая мразь. — Ты месяц сроку дал, а я уже на этой неделе обработаю эту фефелу. Приперта к стенке Галочка, будь спокоен».