Ночной дозор

Ревет, сквозь ветер и ночь натужась,
сирена полуночная вдали.
Йорик не спит: подавляя ужас,
представляет плывущие корабли.

«Когда наконец объявятся двое
меня увести в последний приют?
Все это — рассказ про время былое,
про то, как забвению долг предают.

Сквозь жизнь чем дальше, тем все бесцельней
люди брести уныло должны.
Что сохранишь ты, хрипя в богадельне?
Образ детей? Старушки-жены?»

Выключает, вверясь намекам рассудка,
молочный, словно в каюте, свет,
как ни гремит дождевая побудка,
решает считать, что опасности нет.

Он бренди пьет, распечатав кварту,
на третьей рюмке приходит покой.
Рядом с бумагами желтую карту
долго разглаживает рукой.

Имя свое на последней строчке
приписав, оставляет все на виду:
«Сделаю сверток; без проволочки
по первому зову отсюда уйду…»

Дни, как дрова отсыревшие, с дымом
тлеют, шипят, лениво горя.
Солнцем взрываются нестерпимым
и отлетают прочь, за моря.

«Заберут ли меня беспощадно, грубо?..»
Взгляни, как буря осенняя зла,
колючие ветры мантию дуба
уже разграбили жадно, дотла.

«Должен ли я заниматься вздором,
эту страну — с природою всей,
со всеми людьми — оградить забором
и стеречь ее, будто некий музей,

беречь уходящего каждую каплю:
бушменские сторожевые костры,
вечно плывущих „Верблюда“, „Цаплю“,
термитник, чайку над склоном горы;

эти аквариумные задворки,
где ангелы-рыбы ведут хоровод,
где моллюск лениво сдвигает створки
и лоцман возле акулы плывет…

Мошкара в янтаре!.. Недаром тоскую:
еще не закончив эту войну,
для войны другой — в глубину морскую
как возьму этот век и эту страну?

Мне точная цель была неизвестна,
но в конце предписанного пути
ко всему привязался я слишком тесно,
и стало очень непросто уйти.

Меж растений морских и звезд зодиака
к обретенной земле прикован вдвойне,
одинокой тропою бреду, — однако
знаю: измена сокрыта во мне.

Не остров ли это? — Тяжелым минором
набегает на берег волна за волной,
как я, Господи, шарю испуганным взором,
ожидая, что лодка придет за мной!»

Он пьет, заливая огонь перегара.
«Снова целую ночь мне глядеть ли во мрак?»
Но вдруг возникает в зеркале бара
жующий резинку веселый толстяк.

«Здорово, Йорри! — цедит с усмешкой.
Мерзнешь? Ну что ж, пора бы и в путь…»
«Где Мануэл? Что, скажи, за спешка?
Ты посиди, я плесну по чуть-чуть…»

«Плесни по четыре пальца, молодчик!
Голая истина радует глаз.
Мяты, пожалуй, добавь листочек.
А позже — пойдем… Нет, лучше сейчас».

Дверь — нараспашку… Труба, завывая,
звучит над домами, над горной грядой;
кажется: рушится персть мировая,
залитая бесноватой водой.

Все наполняется тяжкой дрожью,
мир уплывает во тьму, будто плот,
гудок, уповая на милость Божью,
ревет, и ветер тоже ревет.

В лампионах вскипает волной горячей
море огней с дождем пополам,
и ковыляют походкой рачьей
надписи движущихся реклам.

Образы мчатся в туман, покинув
привычное место, сорвавшись с орбит;
мимо автобусов и магазинов
Йорик к исходной точке бежит;

«Миф о душе навязал мне оковы,
и, карнавалом плоти дразня,
в сумрак лиловый, средневековый,
до светлого дня погрузил меня.

Должен ли я Господни галеры
вкруг скалы провести возможно скорей,
должен ли землю во имя веры
крестом уснащать посреди морей?

Его отрицал я, однако сразу
мне явлен был бурлящий металл;
у побережья, предавшись экстазу,
Город Золота я искал.

И здесь, в кроваво-земной обстановке,
моя душа сведена на нет:
крысы-купцы меня по дешевке
купили всего за тридцать монет.

Огнями Святого Эльма повсюду
глаголет Он, указуя дверь
и дорогу к недостижимому чуду,
но я опоздал… И что пользы теперь?

К чему мне серебреники и злато,
скот и рыба и все богатства в стране?
Все, что роскошно, и все, что свято,
уже давно не мое, не по мне.

Которым, еще неведомым козням
буду вручен на своем веку?
Не вишу ли я, скудоумный, поздним
Иудою на последнем суку?»