«Ночной человек»

— Гляди-ка, запас какой! Только тише… Это он себе, значит, с таким расчетом приготовил — на старшего лейтенанта и капитана… А это что? Я даже не заметил. Майорские, сукин сын, припас!..

Подполковник весело рассмеялся:

— Вот молокосос, вот бестия!.. А ведь хорошо, что ни говори, а молодец! Едет на фронт и мечты везет. Ведь, правда, хорошо?

4

Боевое задание добыть «языка» Засухин принял спокойно, даже равнодушно, точно речь шла о суточном наряде по казарме.

— Один пойдете? — спросил у него Трофимов.

— Разрешите одному. Мне одному легче.

— Как знаете.

Трофимов медлил отпустить Засухина.

— До вечера отдыхайте. Если что понадобится, скажите, а перед выходом зайдете ко мне.

Как и при первой встрече, Засухин казался неуклюжим и медлительным, но теперь Трофимов успел рассмотреть его руки. Очень белые, большие, с короткими ногтями, они казались мягкими и мирными.

Засухин заметил взгляд офицера и, подняв кисть, сжал ладонь в кулак, затем разжал и сжал снова.

— Это, товарищ старший лейтенант, главное мое вооружение.

В уверенном и плавном движении белых рук разведчика Трофимов вдруг почувствовал непомерную их силу, но на одну только секунду, — руки опустились спокойно и даже лениво.

По-видимому, Засухину не хотелось быстро уходить. Он переступил с ноги на ногу.

— Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант?.. Вот мы с вами ночью разговаривали — смешно нам было?

— Чего ж смешного? Мыслите вы интересно, только…

— Что только?

— Фантазер вы большой, товарищ Засухин. Не каждый вас поймет. В поиск охотно идете?

— Иду.

— Охотно?

— Охотно — слово не то, но кабы воля моя была, каждую ночь к нему ходил бы.

— Интересно?

— Чтобы интересно — тоже сказать нельзя… Разве война интересной бывает? Азарт во мне.

— Азарт? — удивился Трофимов.

— Ну, как это назвать?.. Разрешите пояснить… Перебираюсь я, примерно, к нему, ползу по кустам, по лесу… и радостно. А отчего? Он думает, что захватил землю, под свой фашистский закон поставил, а я лежу на ней грудью и чувствую — моя земля… Защищенная земля, потому что я на ней. И то ли глупость, то ли мудрость сам не пойму. Муравейник, гнездо птичье или дерево какое-нибудь… Смотришь и думаешь: «мое гнездо», «мой муравейник», «мое дерево». И все вокруг наше, и все я защитить могу. И такой я жадный бываю, что иной раз не удержишься, возьмешь и глупость сделаешь.

— Глупость?

— Да вот… До вас это дело было… Послали меня в разведку. Зашел я к нему в тыл и, по дневному времени, в подлеске укрылся. Вовсе меня под папоротником не видно. А я вижу: неподалеку фрицы блиндаж строят. Они мне не мешают, и мое дело вовсе особое было, не было такого задания, чтобы нападать, — лежи, смотри, и все. Но тут так получилось: идут двое фрицев в лес прямо на меня, пилу несут и приглядывают дерево, чтобы повалить, значит. Подходят, останавливаются рядышком у сосны. И что же вы думаете? Смотрят вверх и улыбаются — понравилась она им. Глянул я вверх, и, поверите ли, сердце оборвалось: до чего же сосна хороша показалась! Ровная, гладкая, а вверху — шапка непроглядная. Ну красавица красавицей. Прилаживаются они ее пилить, потому что полагают, что это их сосна, а я знаю, что она наша, советская и что я ей есть хозяин и защитник. Ну, я и не выдержал. Защитил…

— Как же?

— Подошел к ним потихоньку. Одного прикладом положил, а другого взял за ворот и головой о сосну. В общем, сражение им дал. Не мог иначе, жадность у меня появилась. Но в донесении, понятно, о том не сказал, — не было мне в тот раз приказания фрицев беспокоить… Мне из-за такой вот жадности, должно быть, в наступлении погибать придется. Два раза ходил и оба раза по недоразумению жив остался.

— Почему же по недоразумению?

— У рубежа остановиться не могу. Да и подумать, в самом деле, где он, рубеж-то? Где я, там и передний край… Сзади — свое, отвоеванное, спереди — земля полоненная. Нужно, бывает, лечь в укрытие, коли ямка подвернулась, а я все до следующей ямки норовлю. Добегу до нее, там следующая ямка манит… Опасно мне в наступление ходить…

Старший сержант подумал и добавил:

— Но это дело дневное, ночью-то я главный хозяин…

Казалось, он хотел сказать еще что-то, но в это время в блиндаж спустился старшина Миусов. Глянув на Засухина, он по-уставному вытянулся перед Трофимовым.

— Разрешите доложить, товарищ лейтенант, пополнение прибыло!

— Хорошо, начинайте принимать, я сейчас приду…

Засухин поднялся. Кивнув головой в сторону быстро исчезнувшего Миусова, он неожиданно добродушно проговорил:

— Проштрафился старшина…

— Чем?

— Глазаст, а новую звездочку на погоне у вас просмотрел. Ему по положению раньше всех все замечать надобно…

5

«Глазастый», по определению Засухина, старшина роты Миусов был человеком в своем роде незаурядным.

Не будучи службистом ради карьеры, он был воплощением служебного долга и порядка.

Небольшого роста, сухощавый, хорошо сложенный, он, казалось, не замечал опасности, и никто в роте не догадывался, какую мучительную работу внутри себя ежеминутно проделывает этот человек.