Ночная ведьма

У Павла зверски кружилась голова, он не мог оставаться на крыше ни секунды, на него навалилось это небо, ставшее Сашиной могилой. Перехватило дыхание. Павел не в силах был даже крикнуть, настолько его парализовала оглушительная тишина. Только горло разрывалось от ­какого-то рыка и кружилась голова.

Завибрировал телефон в кармане. Это Ирина. Он не ответил, слишком дрожали руки, страшно было услышать собственный голос и свои оправдания.

Ирина звонила снова и снова. Наконец он взял трубку. Оттуда понеслись истеричные обрывки фраз и вой, разрывающий барабанные перепонки. Вокруг Ирины стоял грохот. Шум пробуждающегося города, в котором разыгралась ненужная ему трагедия. Из густого тумана выплывало багровое солнце.

Павел оборвал связь, он не мог ничего сказать в ответ. Выключил ноутбук. Ему никак не удавалось наладить контакт с действительностью, настолько она была невыносима. Молчание его погибшего друга казалось оглушительным.

Он с силой ударил себя по голове. Надо отсюда выбраться. Он не может торчать тут и ждать. Ждать — чего? Он взял себя в руки и кинулся по лестнице вниз, ­зачем-то перескакивая через три ступеньки. Он не в силах был сесть в лифт и совершить в металлической коробке стремительный вертикальный спуск, вроде Сашиного, только Саша амортизировать падение не смог.

От холода ноги Павла онемели, он едва не упал. Голова была будто окутана толстым слоем ваты.

Во тьме холодной лестничной клетки Павлу вспомнилась его детская привычка. Когда ему было четыре года и ему случалось провиниться, он воображал себя властелином времени: если очень захотеть, то можно вернуться назад и изменить ход событий. Позже он перестал взывать к этой сомнительной силе, ведь его отец так и не вернулся. Павел совершал глупость за глупостью, а к взысканиям становился все равнодушнее. Взрослые негодовали от его наглости — учителя сердились, что он губит свои способности, мать была в ярости, — а это лишь подхлестывало его пакостить еще больше.

Но совершить такую большую «глупость» до сих пор Павлу не доводилось. И сейчас он впервые сердился сам на себя.

Павел не решался выйти из здания и очутиться лицом к лицу с дневным светом, шумом и жизнью. Он не знал слов, которые объяснили бы его чувства, и такое с ним случилось впервые. За служебным выходом он наткнулся на темный закуток. Юркнул в него и просидел там несколько часов, не в силах включить телефон и даже открыть глаза. Машинально сжал кулаки и съежился, едва сдерживая рвотные позывы. В голове засела навязчивая картинка — его падение. Много ночей она будет его преследовать, он будет вскакивать в холодном поту, стуча зубами. Снова и снова он будет ощущать стремительное ускорение своего тела под властью земного притяжения. Но сейчас он сидел на бетонном полу, упершись лбом в колени и закрыв лицо руками, а подсознание бесперебойно искало лазейку, чтобы вернуться, продолжить торговаться с этой собачьей жизнью.

Глава 4

Авиабаза в Энгельсе,

февраль 1942 года

— А ну-ка! Пошевеливайтесь, красавицы!

Девушки сложили вещи в казарме, теперь им велели выстроиться в очередь на первом этаже большого здания, в котором им предстояло спать, есть и учиться летной науке. Молодые женщины встали друг за дружкой перед маленькой дверцей.

Представительный военный выпячивал грудь, демонстрируя больше знаки отличия, чем физическую форму, которую, впрочем, поддерживал весьма старательно. Он выждал, когда установится тишина, представился политруком и велел девушкам минуту потерпеть. Наконец он открыл дверь в тесную каморку с бетонными стенами, выкрашенными в темно-­зеленый цвет.

Там их поджидал солдат. Окна в здании были распахнуты, за ними валил снег и толкались пилоты, глазея на происходящее. Первая девушка отпрянула было от дверцы, когда поняла, что ее ожидает, но политрук, назвавшийся Иваном Голюком, цепко схватил ее за плечо.

— На стрижку, овечки!

В женском строе поднялся ропот. Девушки хотели улизнуть или упросить начальство. Но политрук остался неумолим. Спустя несколько часов сотне будущих летчиц предстояло быть остриженными по стандарту, в котором не было ничего привлекательного. Девушки понуро подчинялись приказу, как стадо, которое ведут на бойню. На полу каморки росла гора блестящих волос, длинных и пышных кос. Это стало первой потерей в длинном списке утрат, которые их женственность понесет на вой­не.

— Нечего хныкать, некогда будет кудряшки расчесывать, милочка, — рявкнул Голюк на одну из девушек. Та стояла в слезах, а пилоты, облокотившись на оконную раму, посмеивались и заключали пари. Про мороз они и думать забыли.

— Смотрите на эту брюнеточку, на выходе точно заревет!

Издевательский смех — даже больше, чем взмахи ножниц, — напоминал девушкам о грубости этого мира. В теплушках, которые враскачку везли их четыре дня и ночи, девушки болтали, смеялись и почти забыли о вой­не. Единственным мужчиной, сопровождавшим их в поезде из Москвы, был пожилой врач, который неустанно опекал, давая отеческие наказы: «Старайтесь побольше спать», «Не пейте воду из лужи».