Ночная духота (СИ)

Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me

========== Глава 1 ==========

Когда я ела в последний раз? Трудно вспомнить. Впрочем, пока двигаются по клавишам пальцы, это не важно. Сегодня пошла тринадцатая ночь, как я пишу дневник. Пишу, потому что обещала написать… Обещала тому, кто его никогда не прочтёт.

Вы когда-нибудь замечали, как после продолжительной работы на компьютере леденеют пальцы? От них будто отливает кровь. Порой мне кажется, они синеют и местами даже покрываются белыми пятнами, словно их посыпали крупной средиземноморской солью. Нет?..

Тогда причина в неправильно преломляющемся свете ночника. Каждый вечер я обещаю себе не включать его и тут же дёргаю за цепочку. Та звякает о железный остов лампы, и белая спираль вспыхивает, постепенно разгораясь мутно-жёлтым, словно луна, и таким же мёртвым светом. И горит за моей спиной всю ночь… Горит, потому что я боюсь…

Боюсь темноты. Только не на манер ребёнка, которому кажется, лишь погаснет свет, из-под кровати тут же вылезут жуткие монстры и утащат в подполье, далеко от мамы и любимых игрушек… Мой страх иного рода, потому что никакие монстры мне не мерещатся — слишком много реальных было в моей прошлой жизни, чтобы пугаться нынешних ночных теней. Мне вообще ничего не мерещится — просто я вижу в темноте так же хорошо, как и днём. И чтобы обмануть свой мозг, я включаю свет… и пью.

На столе всегда стоят два бокала, будто я ожидаю кого-то, а он всё не приходит и не приходит. Хотя я никого не жду, потому как знаю, что никто всё равно не придёт, а если и придёт, ему не будут рады. Просто я вновь пытаюсь обмануть свой мозг, отпивая кроваво-красную жидкость то из одного, то из второго бокала, точно говорю на два голоса, чтобы убедить саму себя, что я не одинока…

Я одинока до боли в сердце, до рези в глазах, до окончательного отмирания подушечек пальцев. Я касаюсь чёрных блестящих клавиш, чтобы на серо-белом экране появились ничего не значащие, никому не нужные слова, которые никем и никогда не будут прочитаны… Слова, которые лучше произносить вслух. Только страх нарушить могильную тишину комнаты намного сильнее желания услышать во мраке человеческий голос, в котором хоть как-то, хоть интонационно-наиграно зазвучат мелодии фальшивых по своей природе чувств.

Когда пальцы замерзают настолько, что перестают двигаться, я поднимаюсь из кресла и подхожу к распахнутому окну, потому что вдруг мне становится нечем дышать. Горло сдавливает спазм, будто его сжимает железное кольцо чьих-то невидимых рук. Мне даже слышится хруст шейных позвонков. При этом я знаю, что шея просто-напросто затекла от долгого сидения за столом в вымучено-балетной позе с плотно сведёнными лопатками. Поворачиваю голову вправо-влево, поднимаю подбородок вверх-вниз, и кровь вновь начинает свободно циркулировать в измученном теле, неся спасительный кислород. Всматриваюсь в темноту, вдыхаю полной грудью ночной воздух, будто желаю насытиться им до того, как взойдёт солнце, и проснётся людской муравейник.

Я научилась смотреть в окно и не видеть огней большого города, которые многим заменяют звезды. Я вижу одну лишь луну — её невозможно спутать с огромным фонарём — и вспоминаю один и тот же отрывок из детской сказки, написанной великим французским лётчиком: «И когда ты утешишься (в конце концов всегда утешаешься), ты будешь рад, что знал меня когда-то. Ты всегда будешь мне другом. Тебе захочется посмеяться со мною. Иной раз ты вот так распахнёшь окно, и тебе будет приятно… И твои друзья станут удивляться, что ты смеёшься, глядя на небо. А ты им скажешь: „Да, да, я всегда смеюсь, глядя на звезды!“ И они подумают, что ты сошёл с ума. Вот какую злую шутку я с тобой сыграю».

Только вместо звёзд у меня луна. Кажется, я могу смотреть на неё часами, не жмурясь от слепящей неестественной яркости, не меркнущей даже в серо-туманном питерском небе. Теперь я знаю все её фазы, все кратеры, всю лунную магию… Я слизываю языком горько-солоноватую влагу, мерно струящуюся, подобно реке забвения, из слёзных каналов по моим впалым щекам прямо сюда, в уголки губ… Закрываю старую створку окна, деревянную, пропитанную вечностью, лишённую молниеносности пластика. С шумом задёргиваю тёмную портьеру, будто театральный занавес. Только фарс моей жизни на этом не заканчивается, хотя в зале давно не осталось ни одного зрителя, и у самого актёра больше нет сил играть свой бенефис…

Всю жизнь я старалась быть кем-то другим, и если актёр за прожитые чужие жизни получает бурные овации, то над моим фиаско никто не уронил и скупой слезы. Да что там слезы, никто даже не позлорадствовал. В который раз я задаюсь вопросом, как же так получилось, что когда мне наконец позволили быть самой собой, я побоялась ступить даже на подмостки, не говоря уже о том, чтобы выйти под софиты на авансцену?