Ночь предопределений

Куда уж проще...— подумал Феликс. Он вспомнил Мессинга, торопливо влекущего (да, именно так — влекущего!) за собой по залу растерянного «индуктора»... По искаженному гримасой лицу, шумно вдыхающему воздух вывороченными обезьяньими ноздрями,— по его лицу, мелькнувшему на короткий миг около, когда знаменитый артист пробирался вдоль ряда, никак нельзя было сказать, что искусство его — такое уж простое... Гронский, с несколько тяжеловесной, но при этом до странного свободной, уверенной грацией принялся за дело.

Дело, дело,— тут другое слово не годилось. Он работал. Ему ни к чему были внешние эффекты, остроты и шуточки, которыми в подобных случаях пользуются, чтобы отвлечь внимание, замять оплошность или промах. Когда он шел по залу, так же, как Мессинг, увлекая за собой индуктора, лицо его было каменно-неподвижным, только зрачки — возможно, причиной тому попросту были сильные стекла — казались расширенными, и в этих расширенных, устремленных вперед и вдаль зрачках, в застывшем лице ощущалось сосредоточенное на чем-то внутри напряжение, характерное для человека, который пытается угадать по слабым, отдаленным, едва уловимым звукам, откуда и что это за звуки, и верно ли, что они слышатся, а не мерещатся...

Пожалуй, и все. В остальном он просто работал. То есть привычно выполнял хорошо знакомое дело, которое говорило само за себя. Он то указывал на какой-нибудь из лежащих на столике предметов, то, помедлив парящей в воздухе рукой, выхватывал вдруг из одной коробки — папиросу, из другой конфету, то на глазах у всех отыскивал в букваре нужную букву, находил в зале кошелек, расческу или часы, спрятанные со всей тщательностью, однако так, что человек, взявший на себя роль индуктора, знал каждый раз потайное место, и тут, в тишине, затаившей дыхание от нетерпения и любопытства, Рита, стоя на краю авансцены, прочитывала по листочку заранее составленное «задание». Оно оказывалось в точности выполненным. Зал аплодировал, Гронский величественно кланялся, не нагибая голову, слегка покачивая всей верхней половиной туловища, и при этом сдержанно — скорее кривился, чем улыбался. Иной раз его рука, скользя поверх чьих-то брюк, сумочек и карманов, как бы щупая воздух растопыренными пальцами, застревала не там, где надо, но — странно — зал уже до такой степени уверен был в непогрешимости Гронского, что не злорадствовал, напротив — сочувствовал ему. «Думайте, думайте!— приказывал Гронский индуктору.— Думайте напряженней! Отчетливей!..» — Голос у него был повелительным, властным.— «Сжимайте мою руку крепче! И думайте, думайте!..»

— А что,— сказал Карцев,— работает он чисто...

— Очень чисто,— согласился Феликс.

— Между прочим, старику надо бы устроить паблисити... Вы не находите?..

— Пожалуй,— кивнул Феликс.

— Написать несколько строк в газете... Да не в местной, конечно, а...

— Что ж,— сказал Феликс,— тут есть как раз один корреспондент... Хотя у него, кажется, свои заботы...

— Да нет,— сказал Карцев,— корреспондент будет писать о чабанах, овцематках, настриге шерсти...

— Святое дело.

— А вы не смейтесь,— сказала Айгуль.— Вы ведь о чабанах не напишете...

— Где там!..

— Вот то-то,— сказала она.— О фокусниках писать легче...— Она сидела, сложив руки на коленях и глядя перед собой, на сцену. Голос ее, густой и низкий, подрагивал от эаглушаемой через силу ярости.

Еще минуту — и она заплачет, подумал Феликс. Что с ней?

— Это не фокусы,— наставительно сказал Бек.— Это идеомоторика... Я уже объяснял.

— Правда?..

— И потом,— продолжал Бек,— главное только начинается.

Улучив момент, Феликс накрыл своей рукой лежавшую на подлокотнике руку Айгуль и наклонился к ее уху:

— Цихо вшендзе, глухо вшендзе...

Эти слова для обоих давно уже были чем-то вроде пароля.

— Цо то бендзе, цо то бендзе,— отозвалась она, как бы делая усилие над собой. Рука ее было отмякла, но сейчас же вновь напряглась.

Главное и в самом деле только начиналось... началось во втором отделении.

О том, что это главное, или даже так — главное — в каком-то особенном смысле, скрытом для всех, Феликс подумал в тот момент, когда поймал прямо, казалось, на него устремленный взгляд Гронского, не спеша, цепко скользивший по рядам и задержавшийся, словно зацепившийся на их ряду, а точнее — на нем самом, а может быть,— и не на нем, а на Карцеве или Айгуль, но Феликсу представилось, что именно на нем. Взгляд был пристален и пуст. Единственное, что в нем читалось, это — вызов.

Возвышаясь на краю сцены, Гронский чуть-чуть покачивался— взад-вперед, взад-вперед, повторяя в третий или четвертый раз: «Быстрее, быстрее, прошу желающих...»

За спиной у него, на сцене, по углам были наискосок, в два ряда расставлены стулья. Между ними, в оставленном посреди промежутке, стояла Рита, улыбаясь заученно-фарфоровой, хотя и несколько напряженной улыбкой. В зале перешептывались, никто не решался выйти первым.