Ночь предопределений

— Ведь все так просто,— заговорил он, помолчав.— Так просто... Ведь и у Зигмунта была своя лунная дорога, у каждого она есть... И чей-то голос ему пел, куда-то звал... И хотя тех, кто уже шел этой дорогой, привела она прямехонько к пеньковой петле или пуле,— он шел и шел, глядя только вперед, и взгляд его терялся и слепнул в лунном блеске, а позади пела, направляла его шаги надежда... Надежда и вера... И здесь все понятно, Айгуль. Зато потом... Когда уже не упоительные ночные грезы его ласкали, а солнце палило, и пахло трупами, смертью — что тогда?.. Какая сила снова вытолкнет его па ту же дорогу, если он уже знает, убедился, куда па самом-то деле она ведет?.. Вот видите, вы молчите... А теперь представьте себе совсем иное. Представьте такой же берег, как этот... И вот эту луну, и море, и лодку, весь этот антураж, который у вас перед глазами, только замените меня Зигмунтом, допустите па минуту, что это не я, а он рядом с вами. И что это не вы, а кто-то... Какая-то другая девушка сидит с ним, как вы со мной. И что мы — то есть они — страшно молоды, счастливы, им так хорошо в эти минуты... И у нее — то есть у вас — так же блестят глаза, когда она поворачивает голову, блестят загадочным русалочьим блеском. И погасают, когда вы отворачиваетесь, и тогда для него кругом — бездна и мрак... И его рука лежит у вас на плече, и он чувствует, слышит, как вы дышите, как бьется у вас под лопаткой упругая жилка... И вам обоим кажется, что во всем мире нет никого, ничего нет, кроме вас двоих. И что так будет всегда, веки-вечные. Будут плескаться волны, сиять море. И вечно, вечно ваша рука будет лежать в моей, такая вот мягкая, покорная, как сейчас...

Он почувствовал, как шелохнулась ее рука в его ладони, пытаясь высвободиться, но слабо, слишком слабо, он не выпустил копчиков ее пальцев. Зачем я это делаю?..— мелькнуло у него. Но им владело холодное, острое любопытство, и, казалось, надежда, проходя мимо, слегка коснулась, задела его своим подолом, как женщина, незнакомая, недоступная, не глядя, не повернув головы, нечаянно заденет — платьем, коленом — сидящего в узком проходе, пробираясь между рядами на свое место в партере...

— Но в этот момент, в этот самый миг, когда они так вот сидят, на такой вот вытянутой на берег лодке, где-то там, за морем, и за еще одним морем, и за еще одним... То есть в страшной дали — гремят выстрелы, залпы... Станет ли он вслушиваться, ловить отзвуки этих залпов, ловить запах гари и пороха, едва доносимый ветром?.. Когда ждет единственного — чтобы вы ответили ему, сказали коротенькое «да» — и в этом «да» — вся его жизнь?..

Тем более, что ведь и гари, и залпов до него не доносит. Все это скорее всего лишь его фантазия, остатки фантазии... А если вдруг и прозвучит выстрел, то кто знает, что это: охотник метит в утку, или добивают последней пулей Конарского, или в самом деле — это первый выстрел, а за ним грянет битва?.. Но тут ведь масса соблазнов. Сказать себе, что я ничего не слышал. Или — что с меня достаточно, Или — что все бесполезно, ведь известно уже, чем это кончается, на каком метре обрывается лунная дорога... Мало ли что можно себе сказать! И все будет правда, или почти правда.,. И никто не укорит его, не проклянет, хотя и славой — на веки-вечные — не отметит... Но в конце-то концов зачем ему она, эта слава, приходящая к мертвым? Он жив, и в руках его — жизнь, и она вот-вот вымолвит свое «да»... Вот чего я не понимаю, не могу постичь — его выбор... А вы? Вы — понимаете?..

— Не знаю,— сказала она.— Тут надо подумать... На самом-то деле ведь так и бывает: он уходит. Туда, где, как вы говорите, залпы... Она говорит ему «да», но он уходит. Может быть, она потому-то и говорит ему «да», что знает: он уйдет... Разве не так? Иначе они бы не сидели ночью, на берегу, в лодке, как мы с вами... Правда?

Она засмеялась — приглушенным, задержанным где-то в груди смехом, тряхнула головой и коротко, дразняще взглянула ему в лицо поверх рассыпавшейся по щеке пряди волос.

Она права, подумал он. В чем-то... В чем-то она права. И сейчас все это кончится. Сейчас мы встанем, разойдемся... И когда-нибудь я опишу эту ночь, эту сцену, и прибавлю то, чего не было, но могло быть... Для художественной завершенности. Но она в чем-то и в самом деле права...

— Вот почему он уходит. Он ведь и сам чувствует, что если не уйдет, останется, она ему «да» не скажет... Да еще пани Далевская!.. Что вы! Да она бы его вмиг разлюбила!

У нее это так горячо, так убежденно вырвалось... Он даже рассмеялся от удовольствия, наблюдая за вей, обрадованной собственном догадкой.

— Разве не так?.. Конечно, разлюбила б!.. Да вы на себя посмотрите, загляните в себя — вы бы остались, не ушли?..— Она отодвинулась от него и победно посмотрела ему в глаза.— Вы ведь сами...— Он старался не слушать, не слышать ее торжествующей, пылкой тирады.