Говоря символически: если в «Человеческом, слишком человеческом» речь шла о своего рода психоаналитическом разоблачении юношеского идеализма с предоставлением роли главного консультанта Вольтеру, то здесь уже ревизии подвергается сам Вольтер. Иначе: Вольтер, взятый в союзники против испорченной вагнерианством «грандиозной греческой проблемы», и Вольтер в роли сделавшего свое дело мавра… речь шла о задачах, «которые и не мерещились Вольтеру».
Эта алхимия внутренних превращений приходится как раз на период создания «Веселой науки». Ницше называл ее комментарием к «Заратустре», написанным до текста; таков, можно сказать, ее
Модуляция и тональность «Веселой науки» прокидывала уже мост от подобной подглядывающей оптики «человеческого, слишком человеческого» к провидческой оптике «сверхчеловеческого», в идеале — «слишком сверхчеловеческого»; сама раздвоенность книги безошибочно фиксирует перевал, существенный для всего ницшевского мировоззрения: от
В «Веселой науке» бытие впервые истолковывается Ницше как «вечное возвращение того же самого»: «Песочные часы бытия, отмеряющие вечность, будут переворачиваться снова и снова, и ты вместе с ними, мелкая песчинка, едва отличимая от других!»
Во фрагменте «Безумный человек» впервые возникает тема «смерти Бога». Ставя диагноз глубинной ситуации эпохи, покинутой Богом, Ницше выражает уверенность, что ныне человеку представляется возможность вступить в пору совершеннолетия. На место авторитета Бога и церкви приходит авторитет разума и совести. Сверхчувственный мир идей должен уступить свободной человеческой деятельности. Эпоха Платона кончилась, начинается эпоха «веселой науки», «ужасных истин», которые предстоит мужественно открыть человеку.
Пятая книга «Веселой науки» написана уже после создания «Заратустры». Соответственно меняется и тематика — преодоление кризиса европейской цивилизации, дальнейшее развитие идей воли к могуществу и вечного возвращения. Это — прелюдия к последним работам философа, посвященным проблеме всех ценностей, созданных европейской культурой.
«Утреннюю зарю» принял один Пауль Рэ, среди публики успеха она не имела. Немецкая публика не привыкла к книге фрагментов, воспринимаемых приученными к логике буршами как нагромождение, хаос. Впрочем, холодный прием, к которому Ницше уже привык, не обескуражил его. Он воспротивился даже приезду лучшего друга, выразившего желание лично выразить свой восторг, потому что был одержим новой идеей и не мог терять даром ни одной минуты. Этой идеей стала мысль о вечном возвращении.