Ницше

Гегельянцы, последователи Шопенгауэра, идеалисты — все сливались в общем чувстве триумфальной гордости. Они праздновали успех. Иметь успех?! Ницше молчаливо слушал эти странные слова. Кто из людей, какой народ имели когда-нибудь успех? Этого не может сказать про себя даже Греция, упавшая с головокружительной высоты античной культуры. Разве все усилия не оказываются рано или поздно бесплодными? И оставляя в стороне театр, Ницше стал наблюдать за самим Вагнером: в душе у него, у этого источника восторгов, было ли достаточно величия, чтобы на вершине своего триумфа не забыть о муках и страдании творчества? Нет, не было. Вагнер был счастлив, потому что видел перед собой только удачу. Самодовольство такого человека еще больше оскорбляло и убивало радость, чем торжество грубой толпы.

Ницше не выдержал шквала переполнявших его противоречивых чувств и бежал. Правда, недалеко. Он бежал из Байрёйта в близлежащую деревеньку Клингенбрунн, бежал, дабы не заболеть, дабы не впасть в тот кризис, который с недавних пор стал ему ведом. Мне кажется, чтобы понять происходящее, необходимо увязать байрёйтские события со зреющим в Ницше Köhre, с рождением, собственно, того нового великого философа, которым он вот-вот должен был стать. Возможно, именно Байрёйт оказался той последней точкой, которая завершила этап «хождения в учениках» и открыла (окончательно оформила) новаторство зрелости.

Ницше бежал из Байрёйта, дабы справиться с волной новых захлестнувших его чувств. Вскоре он вернулся, но, судя по всему, бежал один человек, а вернулся другой. Этот другой присутствовал на премьере, слушал восторженные похвалы, посещал друзей, но был отстранен от всего происходящего. Между ним и другими пролегла пропасть, которой с этого момента предстояло только расширяться.

Сидя на премьере среди восторженной толпы почитателей, Ницше думал о том… Увы, никому не дано знать, о чем думал тогда Ницше. Еще не родился такой Джойс, который смог бы описать поток сознания человека, слушающего музыку, а поток сознания Ницше, слушающего «Кольцо», наверное, вообще неописуем, как неописуемо то, что происходит с избранниками человечества в момент, когда они становятся избранными.

Я не буду представлять Ницше человеком «перелома» или «просветления», потому что считаю, что Ницше изначально носил в себе свое будущее (о чем речь впереди). И все же байрёйтские торжества Ницше можно уподобить ульмской ночи Декарта или арзамасскому ужасу Толстого. В конце концов, после этих событий ведь тоже не возникло нового Декарта или нового Толстого. Просто что-то произошло…

В Базель из Байрёйта Ницше вернулся совершенно разбитым, тяжело больным. Он почти ослеп и мог писать только благодаря помощникам, благо последние еще были. Взамен отпадающим поодиночке старым друзьям-однокашникам он завел двух новых, молодых. Таковыми стали Пауль Рэ, талантливый литератор еврейского происхождения, с которым Ницше познакомился в 1874-м, и Петер Гаст (это прозвище, а не имя, настоящая фамилия этого студента Ницше — Кёзелиц). Благодаря им Ницше смог разобраться в записях, сделанных в Клингенбрунне, и продолжить работу над новыми произведениями. В Пауле Рэ Ницше привлекали не только человеческие качества, но и литературный дар. Чтение Паулем своих «Психологических наблюдений» отвлекало Ницше от тягостных размышлений о произошедшем в Байрёйте, и было просто интересно. На дворе стояла осень, но в душе «отступника» веяло льдом Коцита…

Ницше упросил университетское начальство предоставить ему годовой отпуск по состоянию здоровья. В том положении, в каком он находился, читать опостылевшие лекции было невозможно. В конце октября Ницше в сопровождении А. Бреннера и П. Рэ направился на отдых в Неаполь на виллу, нанятую госпожой Мейзенбуг. Ницше жаждал уединения, но и здесь, в Италии, снова оказался в свите Вагнера, также приехавшего в Сорренто и поселившегося по соседству. Бог все больше смахивал на рок…