Нина Горланова в Журнальном зале 2007-2011

— Я родилась...

— Это... между быком и козерогом, так, эмм... мм... Ага! Вот! Это значит: “Проблемы Толстого и Достоевского одновременно”. То, что нужно.

— Смотрите-ка! В этом что-то есть. Действительно, одновременно. Да-а...

— Вы оставьте пьесу. Я постараюсь кому-нибудь передать. Ах, какое название! “Рой”! Блеск! Запишите мой телефон.

— Домашний?

— Нет.

— Рабочий?

— Нет.

— Какой-нибудь астральный?

— Обязательно. Я позирую тут, одному, для Христа. В общем, звоните в четверг утром. Успею еще вашу вещь ребятам показать своим, они стосковались по работе. Совсем нет современных пьес.

— Они у вас где, ребята-то?

— В ГИТИСе, где еще. В общем, звоните, вы мне понравились. Вы замужем?

— У меня трое детей.

— Это ужасно.

Среда.

Служебный вход Художественного театра. Осторожно пробираюсь между каких-то труб. Вдруг прямо из-под земли вырывается столб пара, я отскакиваю, но тут же на ноги мне из-под огромных ворот вытекает лавина горячей красной жидкости. Репетируют они, что ли? Благополучно взобравшись по лестнице, вхожу. На вахте седая интеллигентная старушка.

— Здравствуйте. Мне бы заведующего литчастью.

— Она только что ушла. А что такое?

— Я пьесу передать.

— А какая у вас она: современная или из исторической жизни?

— Современная.

— Это хорошо. Нам очень нужны современные.

— Если я оставлю, вы передадите?

— Обязательно. Как она называется?

— “Рой”.

— “Рай”?

— Нет, “Рой”... это так, это рабочее заглавие, неважно...

— Но почему какой-то “Рой”?! — недоверчиво тянет вахтерша.

— Это... это вытекает из содержания.

— Ну, я почитаю, — снисходительно пожимает плечами.

— Вы?

— А что тут такого? Не думайте, что мы за семьдесят рублей здесь сидим! Мы за любовь свою сидим. И театр понимаем!

— Да я ничего, я не к тому... Просто.

Оригинально у меня складываются отношения с театральными вахтерами...

Ох, пьеса, моя пьеса! Долго ли ты будешь шуршать крыльями в руках человеческих или взлетишь наконец, вырвешься на свободу, на подмостки, пропоешь на весь мир?! Как мне вывести в люди свое детище, как сосватать ее какому-нибудь режиссеру, такому, чтобы не очень ее притеснял, а полюбил бы всей душой, нарядил в достойный наряд и вывел на сцену?!

Такие мысли одолевают меня весь вечер, несмотря на то, что Королев упорно призывает расслабляться.

Четверг.

Я снова на Таганке. Волнуюсь: прочли или не прочли? И что скажут. Вхожу. Сразу замечаю, что моя рукопись, расхристанная, валяется на столе вахтера. Конечно, бумага папиросная, мнется быстро, но все-таки неужели нельзя поаккуратнее. Нехорошие предчувствия одолевают меня. Другой вахтер (может быть, тоже студент) равнодушно смотрит, как я начинаю разглаживать листы и прижимать их к сердцу. Робко спрашиваю:

— Значит, не захотели читать мою пьесу?

— Почему же, читали-и, — басит он.

— Значит, не понравилась?

— Почему же, понра-а-авилась.

— Тогда что получается: со мной не хотят разве поговорить, посоветовать что-нибудь, кто читал-то?

— Пожарник вон читал, — и показывает рукой на сидящего поблизости пожарника, судя по всему, третьего студента.

— Пожарник?

— У нас литчасти нет. А режиссер пьес не читает. Мы вообще прозу все время ставим, вы разве не заметили?

В растерянности я набираю номер, который позавчера дал мне вахтер:

— Алло! Это вам авторша из Перми позвонила...

— Да-да! Я вас прочел. Но театру это не подойдет. Не совсем отработано. Я обычно такие вещи сначала переписываю в прозу, а потом снова в пьесу.

— Да? А может быть, вам следует цепочку удлинить?

— Как?

— А так: в прозу, в стихи, потом в серию комиксов, ну и обратно — в пьесу.

— Да вы не расстраивайтесь! Хотите, я вас на спектакль в наш театр проведу? Могу на любой.

— А вы какой валютой берете?

— Никакой. Бесплатно.

— Так я и думала, что астральной. Что ж, я согласна, хоть расслаблюсь.

Пятница.

Я уже спокойна. Будь что будет. Вхожу в “Современник”. Сидит вахтерша. Я автоматически выпаливаю:

— Мне к завлитчастью. Привезла пьесу. Из Перми.

— А разве есть такой город — Пермь? Это что — за Полярным кругом?

— Да. Нет. Это на Урале.

— На Урале?

— Конечно. Неужели не слыхали? Астафьев еще от нас вышел.

— От вас? Да он, наверное, просто жил у вас, а Астафьевым уже стал сам по себе.

— Так можно мне пройти к завлиту?

— Нет, ни в коем случае. Позвоните вот по внутреннему телефону... Ну, что она говорит? Репетиция? Оставить машинопись? Вот здесь подпишите: Боголюбовой. Что вы пишете?! Не Боголюбовой, а Богомоловой. Не то! Пишите: Богоявленской. Нет, честное слово, провинциалы сразу видны... Что с вами?

— Ничего, голова...

— Что голова? Да вы полностью побелели! Вызвать “скорую”?

— Да. Это криз, ничего страшного...

— Сейчас, сейчас! Да что же это!

Когда “скорая” уезжает, я вижу, как вахтерша убирает со стола остатки стеклянной ампулы, заваривает чай:

— Велели чаю сладкого, вот, пожалуйста, что это вы такая слабенькая и пьесы пишете, не женское это дело, я и то смотрю, женщина что-то написала, как будто мало уже понаписано, а пальтишко-то, вам бы одеться получше, да вы пейте, пейте...

— А можно от вас позвонить?

Телефонный разговор.

— Здравствуйте, это Художественный театр?

— Да. Литчасть слушает.