Нина Горланова в Журнальном зале 2004-2006

— Унеслась куда-то по своим делам. Ничего, соскучится — вернется, — утешил Игорь.

Памятник Гавриловскому был — не совсем памятник. Это просто барельеф: силуэт киномеханика склонился над силуэтом условного проектора. От аппарата шел луч конусом и упирался в дверь клуба.

Этот клуб раньше назывался “Октябрь”, но был переименован в “Август” после разгона путчистов в 1991 году, сейчас он готовился к очередному превращению.

Из пожилого уютного “москвича” Эрнест был безжалостно вытолкнут Игорем под пристальные глаза телекамер. Заведующая клубом уже закруглялась:

— Гавриловского мучило, что Пушкина не понимают за рубежом: “Значит, он не гений, если не всемирный?”

Эрнест начал с того, что показал руками размеры тоталитаризма:

— Был один ба-альшой тоталитаризм. Володя с ним боролся, боролся, показывая фильмы, и сердце его разорвалось! Мне до сих пор снятся часы без стрелок из “Земляничной поляны”. А сейчас большой тоталитаризм разлетелся вдребезги, и в каждом селе теперь есть свой, маленький тоталитаризм. Я приехал сейчас из глубинки, возил студенток на сельхозработы — я там боролся с ним, боролся. Поставят ли мне памятник? Ведь Володька, — он сделал жест в сторону киномеханика на стене, — всего семь классов окончил! А я — музыкальное училище…

Скандала не получилось, потому что Эрнест был бережно взят под руки и уведен в буфет на банкет. И как говорила его бабушка: “На стары-то дрожжи!” Сами понимаете…

Назавтра Эрнест очнулся с головной болью во всех отростках. Почему я снова в клубе? Где девушки? Он вскочил. А, так это другой клуб. Теперь уже имени Володьки Гавриловского.

Что это, какой-то треск? Все равно пойду на звук к окну. Вот это да! На его глазах герань своими корнями разорвала пластмассовый горшок.

Подошел зевающий охранник. Он вручил ему бутылку с остатками фальшивого коньяка:

— Это вам полечиться оставили. — Проследив застывший взгляд Эрнеста, он сказал: — Это же древесная герань, она камень пробивает.

Эрнест спросил все, что положено в таких случаях: какой сегодня день, который час.

— Пятница. И сказали, что заедут за вами в девять. Если не заедут, я вас, — он посмотрел на часы, — через пять минут по смене передам.

Хорошо бы сейчас домой позвонить. Но жена ушла на работу, а теща, наверное, видела меня в телевизоре, она все подряд смотрит… Он вспомнил свою речь, застонал, сжался.

Тут снаружи забарабанили, и голос Игоря Губастова снова пришел на помощь:

— Эрнест, пора! Я тебе вчера не говорил, сегодня хороним Александра Львовича.

— Да, ведь еще до колхоза старик был плох… Господи, какие богатыри уходят! Завези меня на работу, — взмолился Эрнест, — я отгул возьму. Мне обещали.

— Александр Львович тебя тоже ждет, — сурово прекратил его Игорь. — У нас дел! Живые цветы — раз, венок — два, сообщить в милицию…

— Зачем в милицию?

— Положено: ведь массовое мероприятие, весь этот джаз над телом Александра Львовича. Ну вот на тебе, — Игорь протянул сотовый, — успокой директора.

Гроб стоял перед Дворцом культуры.

Два милиционера находились тут же и радовались, что на сегодня им такая легкая служба досталась в ясный сентябрьский денек.

Было море дорогих иномарок — ведь все приехавшие на последнее прощание играли в свое время у Александра Львовича и привозили с южных окраин империи джинсы, темные очки, в общем, фарцевали-рисковали вовсю, трудолюбиво взращивая в себе зародыши бизнеса.

Венков было много, мелькали надписи: “Теперь у тебя вечный джаз!”, “Помним Ялту-74”, “Помним турне по Краснодарскому краю”. Барабанщик сидел, а остальные музыканты стояли в вальяжных позах, потому что знали: это было бы приятно Александру Львовичу.

— Он завещал исполнить на похоронах весь репертуар, — сказал в микрофон Игорь.

Седой мальчик лежал и словно вслушивался: с чего же они начнут?

Начали с “Лучших времен” Эллингтона, и Эрнест покатил на этой музыке прямиком в свою юность. Вот он привозит с гастролей целое джинсовое море, и попался, и попадает вдруг под следствие. И грозился бессмысленно отломиться целый кусок жизни!

Но спас его тесть — кагэбэшник в отставке, то есть тогда еще не тесть, а отец Люды. Волшебным образом уголовное дело рассосалось, и Эрнест сделал предложение Люде прямо в постели, потому что тесть затерроризировал его своим благородством: ни разу не намекнул, что пора жениться. Вот и пришлось жениться.

А сколько дергался! Ведь Лиза из Нальчика, которая поставляла ему тогда подпольный самострок, сама имела глаза цвета джинсового, и хотелось узнать, где еще у нее есть джинсовое что.

Для таких, как Эрнест, все женщины красавицы, только одни красивы на неделю, другие на год, а третьи — на всю жизнь.

Когда заиграли “Глубокую ночь”, молодой милиционер сказал капризно пожилому:

— Опять этот Эллингтон!

— Это же великий Дюк, это как Пушкин у нас, его везде много.

Дети Александра Львовича, на самом деле три здоровых лба, стояли угрюмые, впрочем, Эрнест такими всегда их и знал много лет. Они обижались, что отец из-за своего оркестра их редко замечал.

А ведь у меня есть дочь, спохватился Эрнест. Надо попасть сегодня домой, Эрнест, надо.