Нина Горланова в Журнальном зале 2004-2006

— А почему роща деревьев сама не решает, кому и на что отдать свою плоть? На бумагу ли, чтобы вышла книга… Кстати, некоторые хитрецы-писатели подкрадывались бы к ней, обещая: у нас есть удобрения, на этом месте новая роща вырастет. А роща бы им отвечала: пусть мой совет деревьев скажет. А деревья хвать хитреца за шкирку мощными ветками и как катапультой — за тридевять земель. Он летит и говорит: подумаешь, зачем мне роща, да уже начинают из песка бумагу делать — белую, вечную. Ее хватит на все. Упал он на чистый, желтый песок, зачерпнул его в горсть, любуется, а песок прокашлялся и изрек: хрен я тебе дам себя на твою книгу. А Чеславу Милошу роща махала бы своими кронами: сюда, сюда! Я дам тебе столько бумаги — на все книги, что ты написал!

Зазвенело нетрезвое стекло, Вихорков встал и добавил:

— Чеслав, передай Ивану, что он не прав.

* * *

Да, пришло время сказать, что в прозрачной папке у Даниила. Там у него, во-первых, девять стихотворений, которые он написал в промежутке между рубками двух рощ. Во-вторых, благодарный ответ Милоша на наше поздравление с девяностолетием: “Как я рад, что далекие камни Урала становятся камнями Европы”. А в-третьих, в папке оказались наши стишки, но не размышляющие, как у Даниила, а…

Впрочем, смотрите сами.

Индеец трясет томагавком:

Привет Милошу!

Чукча пишет эссе

“Однако, Милош!”

Бежит поэт Лаптищев:

А ну его, Милоша:

Коммунистам не давал,

И фашистам не давал!

И помчался патриот

Просвещать родной народ.

Пораженный же Чеслав

Зарыдал среди дубрав.

Весь этот джаз

У нас, если вы не знаете, еще сохранились остатки красного крепостничества.

Приезжает в педучилище управляющий из села и сразу проходит к директору. Из-за глухой двери под дуб доносится:

— Сто—сто пятьдесят…

— А может, двести?

— Нет, сто пятьдесят человек и кормежка.

Дальше, кажется, начинается что-то сугубо интимное, резко понижаются голоса… В общем, секретарша с трудом уловила только два слова: “банк” и “счет”.

Дождь, холод. Подшестерка угрюмо заметил:

— В прошлом году я в это время откинулся — тепло было!

Лихорадочно брились, по три “Орбита” закидывали в мощные ротовые полости — ну прямо хоть сейчас в рекламу! Уже за полдень показывали часы!

— По коням! — сказал Васильич, похожий на секретаря давно забытого Н-ского райкома. — Студентки к нам из города приехали! А мы все еще здесь! Этот соплежуй уже вымыл транспорт, нет?

Шестерка пробормотал:

— Какие-то предъявы непонятные погнал.

— Это ты что-то сказал или просто твоя шея скрипнула? — привычно построжил его Васильич.

Васильич иногда напрягал мускулистые брылы — вот-вот начнет произносить речь об исторической роли братанов в России. У него новый костюм невозможно прекрасного цвета с чуть фиолетовым отливом! Верх мечтаний — черная шелковая рубашка!

Джип уже сиял. Он был живее своей живой начинки, подбадривал, мигал полировкой: сегодня прорвемся, а то два дня что — девушки в поле, а вы с Эрнестом квасите вповалку.

Хорошей формы бритая голова Васильича спереди предъявляла лицо все в заломах, как на его пиджаке. Улыбка пикировала вбок: он каждый день ее так укладывал перед выходом.

На третий день, на середине девятой бутылки водки “Вальс-бостон”, Васильич вдруг закричал:

— Денис! Денис!

— Что? Кто? Какой Денис? — захотел ясности Эрнест, хотя глаза его уже сами закрывались.

— Из-за ваших телок внука уже неделю не вижу! Да и телок тут шаром покати!

— Девушки в поле, — бдительно прохрипел Эрнест, приподняв голову.

И больше ее не опускал.

История, пролившаяся из бодрых брыл Васильича, была настолько освежающа, что Эрнест даже встал и начал расхаживать по клубу.

— Сыну надоела Светка, он ее бросил. Но, оказывается, сделал ей ребенка, который Денис, который моя кровь-кровинушка! — Васильич задышал, подошел к Эрнесту, схватил его за руку, сжал и помял обручальное кольцо.

История готовилась политься дальше, но Эрнест все время отвлекался. Он пытался изящными своими музыкальными пальцами выправить кольцо — ведь давит, и палец уже нежно синеет. Какой синкоп навалился!

— Слушай сюда! — рявкнул Васильич. — Что ты копаешься?

Эрнест показал руку. Васильич двумя движениями вернул кольцу прежнюю форму и продолжал:

— Светка эта как бы думает: рожу — вдруг убьют, скажут — не нужны дети, а если сделаю аборт — скажут — как только тебе пришло в голову лишить жизни нашу породу. И она — такая чумовая — схитрила: родила и оставила Дениса в роддоме. А он в нас весь, кулачищи — во!

И Васильич снова ринулся к Эрнесту, хотел в доказательство родовой силы руку помять. Но Эрнест спрятал обе руки за спину, приговаривая:

— Дальше, дальше рассказывайте! Чем все закончилось?

Тогда Васильич схватил Эрнеста в охапку, похрустел им и продолжал:

— Конечно, тут приезжают иностранцы, хвать этого Дениску — типа усыновить! Такого всем хочется! А в графе “отец” наша фамилия. И они заявляются, два скелета, один из них переводчик: подпишите, разрешите.

— А мать Дениса что — подписала? — ощупывая ребра, спросил Эрнест.