Нина Горланова в Журнальном зале 2004-2006

Снова отмотаем назад светлую ленту годов. Марта и Вася живут в однокомнатной квартире. Марта варит борщ со зрелой самоотверженностью на лице. Так, капуста свежая, значит, надо добавить уксуса. Кисло! Добавить соды! Сыпанула. И последовал белесый взрыв, затем второй, и борщ свободолюбиво выбросился из круглого узилища на плиту, на полкухни, на Марту, наращиваясь какой-то бело-розовой шкурой по всему. Он измучен был этими экспериментами над собой, бедный борщ! А Помпи смотрел, как жена сдергивает платье, чтобы тут же замочить.

— А ну его, этот борщ! — процитировал Вася.

Но тут звонок в дверь известил о приходе Речкина со слайдами, а следом теща уже поднималась по лестнице, ведя за руку Бутю. В нем соединились золотые волосы матери и прежние Васины глаза: ждущие чего-то, каленые. Бутя (он же Бемби, Сережа и Насос) сурово изложил свою программу:

— Буду пускать мыльные пузыри.

Мыльные пузыри, запах борща и конус слайд-проектора дружно создавали мимолетный шедевр, еще они как-то любовно уступали место друг другу в общей композиции квартиры.

— Эх, щас бы на стадион все это вытащить! — сказал Помпи Речкину. — Это же штука такая новая...

Вася читал свою поэму, так называемую “зырк-поэму”, потому что в это время Речкин отщелкивал свои слайды, а теща посмотрела на них довременным взглядом:

— Только если уж судом присудят, я буду такое искусство любить!

— Да что ты, мама! — закричала Марта. — Будут полные залы это слушать.

— Полные залы? Да кандалов не хватит... без кандалов нас не пригнать... нет!

Речкин вручил Васе замасленный сверток: “Это завтра вынесете?” Еще один сверток он собирался выбросить на мусорку сейчас, когда выйдет. Таким образом там не смогут собрать все фрагменты картины, которая не удалась. И не загонят Речкина в лагерь.

Конечно, они оба сидели в психушке: Помпи и Речкин. Но здесь мы не будем историю их знакомства размусоливать. Это уже знает каждый первоклассник... Речкин потом не поверит в перестройку, будет говорить, что за ним все еще следит КГБ (ФСК, ФСБ). Ему будут предлагать выставку в Европе, Шенгенскую визу, место преподавателя в одной парижской студии, а он на все это будет смотреть как на провокацию. Но зато его коричнево-зеленые старушки и распиленные, но очень бодрые философы, наблюдающие за полетом густонаселенных шляп, по-прежнему будут излучаться в разные стороны по всему миру. Это уже выглядело очень просто и незатейливо: забредает человек к нему в мастерскую, достает килобаксы и ходит, как в лесу, выбирая себе, как грибник-эстет, подходящий груздь...

Когда Речкин пришел в первый раз в магазин “Евромода” на Комсомольском проспекте (раньше там был магазин “Ткани”, любовно называвшийся “Тканюшки”) — как будто бы он пришел из мира других размеров, где все уменьшено в полтора раза. Огромный охранник в пятнистой форме словно вывалился из другого обиталища — где тропические лианы и ливни. Он колебался, юноша пятнистый: а не вынести ли вообще, этого... в спортивных выгоревших штанах. Но пригляделся: вокруг вошедшего как бы какая-то оболочка мерцает, многослойная. Скорее всего, у него есть деньги. Это не покупатель? Или покупатель? Охранник переливался из одного состояния в другое: выкинуть из магазина — оставить, выкинуть — оставить! Но вот навстречу Речкину ринулся продавец, чуть ли не падая, головой вперед, а этот Андрей уж точно все знает, недаром у него фамилия Беневоленский (Андрей сам ему объяснял, что у него прадед был священник, а фамилия сначала была — Добров). Этот Беня-Воля словно уютным мхом пророс вокруг покупателя, зажурчал чистым ручьем, в общем, такой пейзаж вокруг собой изобразил, что Речкину захотелось тут надолго остаться. Он купил два костюма, пальто, шляпу и десять шарфов, расписанных в индонезийском стиле.

Теперь, когда у него не удается картина, он надевает драгоценную коричневую шляпу, укладывает красивыми складками шелковый шарф и разрезает на пять-шесть частей неудавшийся холст. После чего он, как и в 78-87, так и в 97-м, идет к разным мусорным ящикам в своем микрорайоне. Уже и КГБ поменяло несколько раз свою фамилию, а недоверие художника к миру осталось. Люди не могут быть другими, был твердо уверен Речкин. Звали его Георгий, но это нигде не всплывало. В кругах тех, кто считал себя тоже художником, было у Речкина прозвище-кличка “Лука”.

* * *

Марта кинула в него утюгом. Горячим. Вася играючи уклонился:

— Пролетела стая утюгов — жди теперь нашествия гробов!

— Бездарь! Был бы ты гений, так... спившаяся бездарь! — Она даже скомкала выглаженное полотенце и бессильно, по-женски, бросила в сторону мужа.

— Я же не виноват, что не печатают, Марта.

— Да гений бы на одних отбросах творчества семью прокормил... Я и не ждала, что тебя сразу признают, за твои откровения зацелуют... Но есть ведь кроме гениального... крошки гениальности: эссе, газетные рецензии, всякие лекции, курсы — золотая пыль, летящая от обрабатываемого шедевра! И что я в тебе нашла?

— Как что: ...уй. — Вася выпрямился с достоинством. — Ты ведь живешь по принципу: ни дня без ...уя.