Нина Горланова в Журнальном зале 2004-2006

Слушатели недоумевали: зачем Борис несколько раз говорил, что у испанских поэтов любовь и смерть приравниваются друг к другу. А за окном Смышляевского дома синее небо и желтая листва такие яркие, словно синее и желтое не могут перекричать друг друга. Но ведь ничто и не может быть красивее другого, лучше другого! Серафима поняла это непонятно когда... во всяком случае, сейчас она уже не жалела, что не уехала тогда с Борисом. И вдруг снова — жалела. Через минуту опять не жалела. Она с легким презрением отнеслась к этим вибрациям...

Помпи спросил:

— Легко ли было оплодотворить зарубежье?

Борис издал несколько звуков настройки (ы, э) и коснулся галстука-бабочки:

— Там уже нельзя было списывать свои неудачи на КГБ, партию... Не было социального алиби, если ты не состоялся. До сих пор мои некоторые знакомые живут на пособие в шестьсот марок.

Рядом с Серафимой сидела Кондеева в ярко-красной чалме. В этом головном сооружении ей бы на презентацию автостоянки или магазина “Заходи!”. Борис говорил, а Серафима смотрела на его волосы, зачесанные слева направо по лысине — ей хотелось, чтобы какая-нибудь сердобольная моль залетела и выела эти диагональные остатки волос. Они так страшно портили умное лицо Бориса! Ну вот, опять у меня начались эти бабские вердикты, как любил говорить Валуйский. На самом деле он один раз сказал “твои папские вердикты”, а они с Моникой ослышались... и это имело в семье необыкновенный успех, хохотали все долго.

Все, что говорит Борис, непредсказуемо. А вот Помпи сейчас предсказуемо спросит о Бродском. Он и спросил. А Борис ему ответил:

— Я успел сделать с ним три интервью. Не согласен! Язык — не лучшее, что есть у нации. У народа есть и святые, и гении. И просто добрые сердца. Кстати, в быту Иосиф был очень грубый человек.

Помпи, довольный таким внутренним родством с гением, кивнул.

— А я слышала, что Бродский всем помогал, — вырвалось у Серафимы.

— Помогал своим, питерским, как отец мафии...

Пьянка — это как рамка, в которую наш человек помещает приятную ситуацию, чтобы потом повесить в своем эрмитаже памяти.

Они все вышли из Смышляевского дома. В воздухе пахло снегом и льдом. Чувствовалось, что разбитная осень, потирая руки, приблизилась вплотную. Декоративные кусты желтели изнутри, а снаружи был слой зелени. Золотая подсветка такая. А асфальт лежал в серой печали: он ничего не мог добавить.

Затянулась пауза, которую раньше называли мхатовской, а нынче — ельцинской.

— Водка, которую вы сейчас увидите, я купил в беспошлинной зоне. В Праге. В аэропорте...

В номере-люксе гостиницы “Урал” Борис поставил бутылки на хлипкий столик, по полированному лицу которого была разлита досада: опять нужно притворяться роскошью — иностранцы пожаловали. Хорошо было, когда Пермь для них была закрыта! Не нужно было ничем прикидываться. Столик все время колыхался, от этого водка, льющаяся из покрытых льдистой коркой... нет, не так — из бутылок, стекло которых было сделано под иней... Это Помпи думал: вот, остается только нагромождать и подыскивать эпитеты!

“Наверное, Борис волнуется, водку проливает”, — подумала Серафима. “Да нет, дождешься от него”, — он устремил на нее твердый серый мрамор глаз.

Борис думал, что Серафима, живя в смрадной империи, очень сдала. Но и любой бы на ее месте сделался таким... Но у нее такие счастливо-ошалелые лучи из глаз! Неужели я до сих пор такой подарок, если она на меня такими глазами?

— Ты заметил, Борис? Все мне теперь говорят, что у меня такой взгляд — просто сделали очень удачно операцию. Я подозревала, что уже — занавес! а оказалось, что еще поживем. И дождалась внука — Моника наконец-то расщедрилась.

— Серафима Макаровна, за вас! — крикнула вечно-пышная Кондеева (вечно пышная-то пышная, но и вечно не расползающаяся).

“Так-то, я думал, что этот свет идет сквозь ее глаза еще с 75-го года, а это послеоперационные прожекторы, бьющие через глаза. И непонятно, как еще глаза выдерживают такой напор. Как хорошо, что ее выхватили из абсолютной темноты, откуда не надеялась выбраться”.

Помпи сказал: мол, не думал, что доживет до необрежневизма!

— Зомбушка наш, — горько как-то, сокрушенно ответила Серафима, пожалев Ельцина, впрочем, скользом.

— А теперь давайте выпьем за Россию, чтобы в ней все наладилось! — бесконтрольно вскрикнула Софья Вязина.

— Это сколько же надо выпить-то, — грустно взглянул на жену Влад. — Нам столько не осилить!

Георгий Дмитриевич Гачев, путешественник между культурными мирами! Ну вы-то хорошо знаете свою однокурсницу Серафиму! И догадываетесь, что такие встречи, как у Серафимы с Борисом, ничего не добавляют, но — слава Богу! — ничего и не отнимают. Впрочем, добавляют уверенности, что ты живой...

* * *