Нина Горланова в Журнальном зале 2004-2006

Студенты, прожорливые, как гусеницы, как бурсаки, наводнили кухню. Со всего общежития они тянулись сюда, неся в себе мерцание невыносимого молодого голода. И старались быстро сочинить какую-то пищу. Казалось, что все так здорово подходит друг другу: объявление на стене о курсах художественного свиста и растянувшийся под ним налим с усами, как у запорожца, блестящий. БЕДНЫЙ ТУРГЕША, ГОНЧАРОВ ЗАДАВИЛ ЕГО ПОДОЗРЕНИЯМИ В ПЛАГИАТЕ!.. Эти слова вырвались из общего гула — кухня была еще и клубом, где беспрерывно перебирались четки слов.

— Ну и целуйся со своим Бахтиным!

Через четверть века Василий Помпи снова оказался на этой кухне — по делам журнала. И за этот миг он успел услышать: “Ну и целуйся со своим Батаем!”

А сейчас, в начале 1975 года, Василий Помпи сидел на подоконнике: он наблюдал за банкой сгущенки и курил. А еще он привязывался сердцевиной к молодоженам Вязиным. И это для них он каждый свой верлибр читал, значительно подъёкивая интонацией, как лошадь — селезенкой:

— “Вий” — это Мона Лиза

Русской литературы

С ее таинственностью...

— Нет, “Вий” — это наш Кафка, абсурдизм наказания в этом мире, — басил Вязин.

Вася перевел взгляд опять на сгущенку посреди кипящего океана в кастрюле, и его наполнило ощущение собственной большой НОРМАЛЬНОСТИ! Он не идиот, Вася Помпи, не уникальный выродок, как ему внушали и в школе, и в семье, и во дворе. Поступив на первый курс, он окунулся в целое общежитие таких же — ведь все они выросли, не сгинули, а каждый из них мог пропасть, надломиться. Благодарность переполнила его и выступила через глаза. Он отвернулся к окну.

— Едкий табак какой: глаза дерет, — пробормотал он. — На биофак бы я ни за что не пошел. Природа — это фильм ужасов... Личинку стрекозы видали? Как череп, у нее все есть, даже весла: гребет и гребет, как на лодке, и хавает, хавает...

Мощный хлопок, затмивший все шумы! И тут же кипящий конус взметнулся к потолку и усеял его маленькими коричневыми сталактитами. Это взорвалась банка сгущенки.

Оказывается, Марта курила в противоположном углу кухни и сразу оказалась возле Василия. Он ее, впрочем, уже заметил, но руки не доходили это осознать (только принимал покрасивее позы на подоконнике). Волосы Марты были словно из первородного металла: они так слепили Васю, что золотые пятна поплыли перед глазами. ТО, что он подумал про золотые фильтры, произошло в каком-то нулевом пузыре времени — между взрывом и суматохой, поднявшейся вокруг. Но чудом никого не обожгло, лишь брюки молодожена Вязина стали, как бутерброд с маслом.

— Наша сгущенка — самая гуманная сгущенка в мире, — выдала Марта.

Юмор эпохи застоя таким и был — незатейливым. По внутренней, бешено бегущей строке промерцало: “...смыслоокая... уральски окает...” В общем, Помпи понял, что самая, самая встреча в его жизни произошла.

— И паничка поднялась не очень большая, — успокаивал он всех.

Марта замерла: два тысячелетия, которые стояли над средиземноморским лицом Василия Помпи, равномерно обсушили его черты, но настой италийской красоты еще плескался во всех впадинах лица. А тяжелые монгольские веки ему, видимо, достались от маминых предков. Вася подпрыгнул и, взлягнув воздух, сделал несколько гримас, отвергающих случившееся.

— Что это было, а? — многозначительно сощурилась Марта. — Почему оно взорвалось?

— А просто мир показал, что он непредсказуем, — сказал аспирант-молодожен Вязин.

Подстегнутые такой фразой, все еще глубже въелись в разговоры, чтобы отогнать злые случаи плотными телами слова.

— Сказали: вдоль берега моря бегай — сердце вылечишь...

— Ходят слухи, что в Свердловске свободно мыло продается!

— Ну, я и бегала вдоль берега — попала в больницу с сердцем.

Здесь Вася совершил стряхивающий жест рукой, как бы роняя в чужую беседу драгоценную микродобавку:

— Вам сказали бегать вдоль берега моря, но не вдоль же всего берега.

В семьдесят пятом году предъявляли свои имена после таких вот долгих разговоров и принюхиваний под маской задушевности.

— Василий Помпи, эсквайр.

— Марта Белова. Читали мою статью?

— Кажется, в “Нью-Йорк Таймс”?

— В “Пермь-юниверсити Таймс”... Против “Романса о влюбленных”.

Аспирант-молодожен-говорун Вязин, всюду искавший пользу для народа, сказал так: мол, вы, Марта, наезжаете на фильм, а как же — “улица корчится безъязыкая”? А режиссер пытался дать язык массам.

— Уже всем понятно, что я — Марта. А вас как зовут? Влад Вязин... А жена? Софья. Так вы прямо, у, как Толстой: он тоже все страдал, что отбирает у народа последнее...

— Граф и не представлял, что придут большевики и все остальное отнимут у народа, — подпрыгнул Василий Помпи и лягнул воздух.

А тут все ходили, кому не лень, форточку закрывали, чтоб не дуло, открывали, чтобы проветрить. И подошел не отличимый от других студент, но после него на жизни осталось пятнышко мертвечины. Все почему-то замолчали.

Пока они рылись у себя в черепных коробках, ища сырье для речи, Василию хотелось соскочить с этого мира и подтолкнуть его плечом, как буксующий грузовик.