Вбрела почтенная Дженни, овчарка со спиной широкой, как стол.
— Дженнястик, — окликнул ее Алеша, — почему ты сегодня не такая… Ты куда подушку понесла с дивана? Она для милых гостей. И эту не бери, на которую облокачивается наша царственная Галина Васильевна. Ты ведь еще не знаешь, что много лет наша Галина Васильевна дает нам милые книжки. Из магазина.
Тут Веня обиделся, что Алеша давно на него не обращает внимания, и сказал:
— У меня, Алеша, знаешь ли, есть дог, зовут его Приск. Ох, он не любит, когда на улице наметет снега по яйца ему.
— Не по яйца, нет, не по яйца, дорогой Вениамин Георгиевич, — испуганно и громко возразил Алеша, желая, чтобы все было чинно.
Надька пьяно и растроганно посмотрела на Алешу и обратилась ко всем: мол, господа, помните, как Алеша сказал, когда его возили к экстрасенсу: “Мамочка, дай милому экстрасенсу денег!”
— Нет, не так, — сказал Алеша. — Я говорил: “Мамочка, милый экстрасенс хочет денег, дай ему, чтобы нас отпустил!”
Аркадий подходил к дому, расстроенный тем, что без него прошел кусок дня рождения, который уже ничем не возвратить. И все из-за поезда, который опоздал! На площадке ему кивнул куривший Егор. По всей кубатуре квартиры висел мельчайший пух. А в углу прихожей возле вешалки стоял Алеша, повторяя остатки своей последней реплики из беседы с Бояршиновым:
— Нет, не улитка вечности. Не вечности, нет.
Тут Алеша увидел гостя, но для себя он не расставался с ним, и не было никакого зазора между прошлогодним походом в зоопарк и этой встречей:
— Дядя Аркадий, пойдем кормить верблюда! Верблюд ведь матушка?
И тогда на Аркадия обрушилась вся родственная масса: Лидия, Володя, Анна Лукьяновна, Лев Ароныч, Евгения Яковлевна — мама Володи. Отгоняя руками пух, они обнимали, целовали и мяли его. А он только все спрашивал: чего это у вас в воздухе поразвешено? Да это Котя у нас рожает, кошка, втолковывали ему, не отменять же праздник и веселье. Дженнястик разорвала две подушки, гнездо помогает вить подружке своей.
— С каждым годом ты все больше красавец, — сказала Анна Лукьяновна.
— Седею, — отвечал Аркадий, самодовольно глянув в зеркало. — Укатали сивку крутые горки.
— Не укатали, не сивку, не крутые, не горки! — поспешно спас жизнь от распада Алеша. (Все слова были для него с большой буквы и имели свойство все удерживать. А вот такие, которые сказал дядя Аркадий, и на них похожие, сухие-больные — “смерть”, “вечность”, “укатали” — останавливают жизнь).
С самого рождения Алеша страдал аллергией, и у него было некрасивое красноватое лицо, слегка опухший нос. Но все, не сговариваясь, были уверены, что все это пройдет, как случайная царапина или синяк под глазом.
Веселье было настолько полное, что было невозможно вытерпеть его во всем объеме. Коньяк “Наполеон”, привезенный Аркадием, включил какие-то резервные подъемные механизмы души, и вся обстановка начала покачиваться и возноситься навстречу спускающемуся пуху. Внутри этого подъемно-вращательного юза росли кристаллы табачного дыма.
— Там я наткнулся на стопку рефератов… — гудело среди дымных столбов.
— Лучше б ты наткнулся на стопку как таковую.
— Достоевский говорил, — поднялся Аркадий, — что… Позвольте мне тост!.. Что для счастья нужно столько же несчастья…
— А это мы пожалуйста, — блаженно сказала Лидия.
Дженни что-то с грохотом проволокла по коридору, и это было как бы сигналом, по которому веселье, переполненное самим собой, разветвилось на несколько компаний.
Егору было досадно, что все женщины друг на друга не похожи и надо каждый раз их расшифровывать, а еще — придумывать заново, о чем бы поговорить. Почему же только здесь, у Лидии в квартире, они все объявились такими красавицами? — встал в тупик Егор. — Все эти солувии… сослуживы… сослувижи… сослуживые? “Сослуживицы!” — выговорил наконец. Ну, предположим, что вот эта — самая красивая, дай-ка я ее чем-нибудь удивлю.
— У меня мама такая странная, говорит: я ей всю жизнь заел, я жизнь ее укорачиваю! А ведь жизнь не такая уж ценность, чтобы о ней заботиться, беречь! — и сквозь слой водочного наркоза удивился, что она с легкой гримасой, слегка замаскированной светскостью, отошла от него, Егора, и стала говорить с этой гнидой Бояршиновым.
Егор попытался ту же тему развить с другой, третьей, но они все реагировали не оригинально. В самом деле они из себя представляют один и тот же женский проект. Прав был Шопенгауэр со своей ненавистью к ним… Егор уже начинал понимать к этому времени, что — вместо того, чтобы набираться от него ума, все хотят его побыстрее спровадить. Хотя он и был прогрессистом, в последнее время готов был поверить, что мир постепенно ухудшается. Девушки, которые недавно ему улыбались и чуть ли не смотрели в рот, теперь глядели кисло, а в глазах их едва ли не читалось: “Пошел прочь, старый козел”.