Зачем поэту нужна критика, если у него есть такие читатели? Что значит мнение «экспертов», знатоков, если масса людей не просто получает удовольствие от его стихов, но начинает будто бы жить с ними, посвящает его творчество в достояние всякого порядочного человека? От своей второй книги Некрасов получил гораздо больше, чем когда-то надеялся получить от сборника «Мечты и звуки»: не признание «гением» собратьями-поэтами и не покровительство просвещенных меценатов, но преданность и любовь массы людей, для которых поэзия — не просто буквы на бумаге, но спутник в их деяниях, оракул, говорящий истину о мире и жизни. Некрасов «обошел» их всех — экспертов, ценителей изящного, либеральных литераторов, обретя свою публику, которая и вознесла его на вершину, покоренную совсем немногими русскими поэтами.
Все эти новости Некрасов узнавал, уже находясь за границей, где его и настигла слава. Перед отъездом он выдал Чернышевскому своеобразный документ, в котором определялись его права и обязанности по изданию «Современника», делавший его почти полноправным редактором. При этом, конечно, Чернышевский должен был советоваться с Некрасовым по наиболее важным вопросам, но сам факт был очень значимым на фоне сохранявшегося в журнале противостояния. Очевидно, баланс начал нарушаться в пользу Чернышевского. Кроме того, собираясь за границу, Некрасов поручил финансовые и хозяйственные дела журнала двоюродному брату своего соредактора Ипполиту Александровичу Панаеву (правда, до 1860 года тот еще будет делить их с прежним распорядителем Вульфом), своему хорошему приятелю. Уезжая, поэт именно ему передал кассу «Современника».
Поездка планировалась давно. Некрасов ехал проконсультироваться с европейскими врачами. Были и другие цели, некоторые из них конкретные — к примеру, повидаться с Герценом и объясниться с ним по поводу огаревского дела (Герцен, несмотря на активное посредничество симпатичного ему Тургенева, встретиться отказался и слушать объяснения не захотел), другие менее определенные: посмотреть Европу, прогуляться (благо средства позволяли путешествовать с комфортом), в конечном счете отдохнуть от журнальной работы, конфликтов и в целом от бурной российской жизни. «Хорошо выскочить из своего муравейника и вдруг очутиться среди людей, которым до нас ровно никакого дела нет», — написал Некрасов Толстому в одном из первых писем из-за границы.
Выехал Некрасов 11 августа. Проехал Берлин, посетил Вену, где встретился с ожидавшей его Панаевой. В сентябре они приехали в Италию, немного пожили в Венеции, а 20 сентября (2 октября) прибыли в Рим, где задержались до начала следующего года. Немного попутешествовали по Италии, ездили во Флоренцию, Неаполь, посещали небольшие города. Некоторое время провели в Париже. Всего Некрасов пробыл за границей почти год, вернувшись в Россию в конце июня 1857-го.
Европа, в том числе Италия, не представлялась Некрасову «священной землей» — ни в эстетическом, ни в политическом смыслах. Он ехал не поклониться ее святыням, но «посмотреть», не рассчитывая испытать никаких восторгов. Суждения Некрасова об архитектуре, облике городов, в которых он бывал или жил, могут показаться достаточно сдержанными и часто поверхностными: «Вена удивительно красива, великолепна и чиста»; «Какая прелесть Венеция! Кто ее не видал, тот ничего не видал. Описывать скучно и некогда…»
Он осматривал достопримечательности, выбирая часто весьма мрачные или необычные: «В Ферраре забрел я в клетку, где держали Тасса, и целый день потом было мне очень гадко. Вся стена исцарапана именами приходивших взглянуть на тюрьму Тасса (то-то много ему от этого радости!). Я не посмел нацарапать своего имени там, где, между прочим, прочел имя Байрона, а хотелось». Дружинину коротко изложил впечатления сразу от нескольких городов: «Венеция стоит того, что о ней писали разные великие и не великие люди. Волшебный город — ничего поэтичнее даже во сне не увидишь, наглотавшись хашишу! Флоренция также недурна. С Римом я еще мало знаком, но, право, шататься по Колизею в лунный вечер — дело недурное: этим я покуда занимаюсь в Риме, да еще хожу по вечерам в оперу».