Николай II

Настало мертвое молчание; только море рокотало и солнце весело сияло в мрачной каюте, и прямо передо мной белел на волнах «Гогенцоллерн», а высоко в воздухе полоскался на утреннем ветру императорский штандарт; не успел я разобрать на его кресте слова «Бог с нами», как услышал рядом с собой голос царя: «Tath is quite excellent. I quite agree»[37]. Сердце у меня заколотилось так громко, что я это услышал; я собрался с духом и спросил небрежным тоном: «Should you like to sign it? It would be a very nice souvenir of our entrevue»[38].

Он еще раз перечитал листок. Потом сказал: «Yes, I will»[39]. Я открыл чернильницу, подсунул ему перо, и он твердой рукой расписался: «Николай», потом подал перо мне, я тоже подписал, а когда я поднялся, он обнял меня и произнес: «I thank God and I thank you, it will be of most b'en'eficient consequences for my country and yours»[40]. Слезы радости навернулись мне на глаза, правда, на лбу и спине выступил холодный пот, и я подумал: «Фридрих-Вильгельм III, королева Луиза, дедушка и Николай I — как бы они были сейчас рады! Спустись они на землю, все они были бы на седьмом небе»[41].

(…) Итак, утром 24 июля 1905 года в Бьёрке свершился поворотный пункт в истории Европы, хвала милости Божьей, и наступило великое облегчение для моего дорогого отечества, которое наконец-то вырвалось из гнусных галло-русских тисков».

Вильгельм недаром настаивал на встрече «без министров и придворных». Однако подпись Николая должна быть кем-то подтверждена. Кайзер приказал одному из своих адъютантов расписаться ниже себя. Николаю не оставалось ничего иного, как поручить эту непривычную задачу своему морскому министру. Адмирал Бирилев повиновался.

Германский император выбрал для своего предложения последний момент перед отъездом, чтобы Николай не успел ни с кем посоветоваться. Он знал, почему: не успел царь вернуться в Петербург, как все его министры встали на дыбы.

Договор гласил:

«Статья I. В случае нападения на одну из империй со стороны какой-либо европейской державы союзник обязуется поддерживать ее всеми своими сухопутными и морскими силами. В случае, если оба союзника предпримут такие совместные действия, Франция будет призвана к исполнению своих обязательств в соответствии с текстом франко-русского союзного договора.

Статья II. Высокие договаривающиеся стороны обязуются не заключать сепаратного мира с возможным общим противником.

Статья III. Обязательство о взаимном оказании помощи действует также в случае, когда обязательства, исполняемые одной из высоких договаривающихся сторон во время войны, например, поставки угля одному из участников войны, будут рассматриваться какой-либо третьей державой как мнимое нарушение нейтрального статуса».

В дополнении содержится обязательство русского царя побудить своего французского союзника присоединиться к договору.

Соглашение должно вступить в силу после заключения мирного договора между Россией и Японией. Однако сразу после возвращения Николая в Петербург министр иностранных дел Ламздорф и вернувшийся в правительство Витте сделали все, чтобы аннулировать этот договор (среди прочего под предлогом, что планируемое привлечение к нему Франции затянет ратификацию и т. п.). Берлин не отреагировал: ни кайзер Вильгельм, ни его министр Остен-Сакен не ответили на соответствующие письма. Позднее Вильгельм воззвал к «совести» и «дружбе» Николая в обычной для него манере («Бог был нам свидетель, подпись есть подпись…»); тем не менее кайзер не утратил надежду, что нератифицированная подпись будет иметь реальные последствия в соответствующих обстоятельствах, и русско-германские контакты на какое-то время прекратились.

Между тем Николаю приходилось бороться с внутриполитическими обстоятельствами в условиях, когда революционеры использовали поражение в войне с Японией, чтобы развернуть атаку на царский режим.

Вопреки шумным патриотическим демонстрациям, война с Японией была популярна далеко не во всех слоях общества. Военные неудачи оказались лишь последней каплей, взбудоражившей море социального недовольства, умело направляемого оппозиционерами.