Николай II

Одним из первых, кто заговорил о святости последнего самодержца, был товарищ (заместитель) обер-прокурора Святейшего синода Н. П. Раева — князь Н. Д. Жевахов, в 1920-е годы выпустивший два тома своих воспоминаний. Князь был убежден, что русские цари были глубоко религиозными людьми и обусловливали благо государства благом Церкви. Именно ему принадлежат слова о том, что царствование Николая II «даст православной церкви нового святого и в будущем будет оцениваться как „Житие Святаго Благовернаго Царя-Мученика императора Николая Александровича“». Жевахов воспринимал царя как одного «из величайших подвижников Церкви последнего времени, подвиги которого заслонялись лишь его высоким званием Монарха».

Этот тезис с течением лет становился все более и более популярным среди представителей русской монархической эмиграции. Убийство Николая II стали оценивать прежде всего в религиозных категориях — как убийство помазанника Божьего. Именно в среде этих людей идея канонизации царской семьи нашла активных сторонников и осуществилась в 1981 году, когда Русская зарубежная православная церковь приняла решение о сопричтении к лику святых Николая II, его семьи и слуг (среди которых, к слову сказать, были и неправославные: католик А. Е. Трупп и незадолго до екатеринбургской трагедии разлученная с царской семьей гофлектриса императрицы Александры Федоровны лютеранка Е. А. Шнейдер).

Вместе с тем были канонизированы и другие погибшие в 1918–1919 годах члены дома Романовых: великие князья — Михаил Александрович, Павел Александрович, Дмитрий Константинович, Георгий Михайлович, Сергей Михайлович, великая княгиня Елизавета Федоровна, князья императорской крови Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи, а также князь Владимир Палей — сын Павла Александровича от морганатического брака с О. В. Карнович. Лишь великий князь Николай Михайлович, которого зарубежные монархисты считали оппозиционером и «фрондером», не был удостоен церковного прославления (хотя и погиб вместе с другими родственниками). Акт прославления Архиерейский синод РЗПЦ совершил 1 ноября 1981 года. Новым святым молились как новомуненикам и исповедникам Российским.

В советской идеологической системе это решение иерархов Зарубежной церкви восприняли как новую активизацию монархической пропаганды. При этом коммунистические агитаторы вспоминали о критике канонизации, исходившей от членов самой Зарубежной церкви, цитировали пассажи о «курении и блудодеянии» последнего самодержца, а также о том, что канонизация есть политический акт.

Со скепсисом восприняли известие о прославлении царской семьи и некоторые православные деятели, жившие на Западе и не испытывавшие особых симпатий к существовавшему в СССР режиму. Одним из них был протоиерей Александр Шмеман, в ноябре 1981 года прокомментировавший в дневнике реакцию американских газет на прославление новомучеников. «„Russian sect canonizes Nicolas II…“. Как не понять, не почувствовать, — писал отец Александр, — что „прославлять“ Государя в Нью-Йорке, да еще с банкетом в Hilton — нельзя?» Несколько дней спустя он продолжил «обзор» западной прессы, упомянув о «Time», где о канонизации писали как о каком-то чудачестве, с сарказмом и иронией. Очевидно, не сочувствуя решению архиереев РЗПЦ, отец Александр с горечью записал, что «иногда хочется куда-нибудь убежать от этого православия ряс и камилавок, бессмысленных церемоний, елейности и лукавства. Быть самим собой, а не играть вечно какую-то роль, искусственную, архаичную и скучную».

Отношение протоиерея А. Шмемана к Николаю II кардинальным образом отличалось от представлений о последнем самодержце большинства клириков Русской зарубежной православной церкви: он делал акцент не на подвиге веры Николая II, а на внутреннем распаде самодержавной России, которая потеряла свое единство задолго до рокового 1917 года. Монархия более не соединяла все сословия и народы империи, да и сама страна к началу XX века утратила, по его мнению, душу. Таким образом, Россия была обречена. Подобный подход к проблеме нельзя назвать типичным для представителей русской церковной эмиграции, пытавшейся определиться не столько с проблемой «обреченности» империи, сколько с вопросом о жертве императора. Назвать это подменой понятий, думается, не вполне корректно, — воспоминания о «золотой эпохе» самодержавной государственности закономерно приводили монархистов — почитателей памяти последнего самодержца к необходимости больше говорить о врагах и предателях императорской России, злонамеренно уничтоживших все «святое» и «чистое», чем, например, обращать внимание на вопрос о «кризисе самодержавия» и неслучайности 1917 года.