Николай I

«Шпион, зубы заговаривает!» – подумал Голицын и вгляделся в него: рост огромный, сложенье богатырское; сановит, благообразен; великолепная рыжая борода с проседью: такие мужики бывают пятидесятилетние; и лицо мужицкое, грубоватое, но доброе и умное; маленькие, закрытые с боков нависшими веками, треугольные щёлки глаз, с тем выражением двойственным, которое часто бывает у русских людей: простота и хитрость.

– Ну а когда же казнь? – спросил Голицын, глядя на него в упор.

– Какая казнь? Чья?

– Моя. А какая, вам лучше знать: расстреляют, повесят или отрубят голову?

– Что вы, князь, Бог с вами! – замахал на него руками Мысловский. – Вот вам крест, – хоть и не подобает, крестом иерея клянусь: ни о каких казнях никто и не думает. Да будто вы не знаете, что смертная казнь отменена по законам Российской империи?

Голицын ещё не верил, но так же, как вчера, когда миновала пытка, сердце у него захолонуло от радости.

– Казни нет, а пытка есть? – продолжал глядеть на него в упор.

– В девятнадцатом веке, в христианском государстве, после златых дней Александровых, пытка! – покачал головой о. Пётр. – Ах, господа, господа, какие у вас нехорошие мысли; извините-с, прямо скажу, недостойные, неблагородные! Вам же добра желают, а вы себя и других мучаете. Не хотите понять, с кем дело имеете. Да если бы только вы знали милость государя неизречённую…

– Вот что я вам скажу, батюшка, – перебил Голицын. – Помните раз навсегда: в государевых милостях я не нуждаюсь, лучше петля и плаха! Не трудитесь же, ничего вы от меня не добьётесь. Поняли?

– Понял-с. Как не понять! «Поп, ступай вон! Ты для меня хуже собаки!» Ведь и собаку так бы не выгнали…

Голос его задрожал, глазки замигали, губы задёргались, и он закрыл лицо руками. «Здоровый мужик, а какой чувствительный!» – удивился Голицын.

– Вы меня не так поняли, отец Пётр. Я не хотел вас обидеть…

– Эх, ваше сиятельство, где уж тут обиды считать! – отнял о. Пётр руки от лица и вздохнул. – Иной человек сорвёт сердце на ком ни попало, и легче станет, ну и на здоровье! Не дурак же я, понимаю: пришёл поп к арестанту – от кого? от начальства, – значит, негодяй, шпион. А ведь вы меня, сударь, в первый раз видеть изволите. Пятнадцать лет в казематах служу, в сём аде кромешном; бьюсь как рыба об лёд. А из-за чего, как полагаете? Из-за такой дряни, что ли? – указал на орден. – Да осыпь меня чинами, звёздами, – дня не остался бы на этой поганой должности, когда б не чаял добра, хоть малого: помочь, кому уже никто не поможет. Да если бы не я, поп недостойный, так тут за вас и заступиться бы некому… А по делу Четырнадцатого интерес имею особенный.

– Почему же особенный?

– А потому, что сам из таковских, – прищурился о. Пётр и зашептал ему на ухо: – Хоть и простой мужик, а, благодарение Богу, ум здравый имею и сердце неповреждённое. Так вот, на порядки-то здешние глядючи, мятежом распаляюсь неутолимым, терзаюсь, мучаюсь, – уйти бы от греха, а вот не могу. Кажется, давно бы привыкнуть пора, а как арестанта увижу, да ещё вот в этих железных рукавичках, – так во мне всё и закипит, разбушуется: создание Божие, не иначе к свободе рождённое, человека видеть в цепях – несносно сие, возмутительно!

«Не инквизитор из Шиллера, а сам Шиллер!» – всё больше удивлялся Голицын.

– Отец Пётр, я очень виноват перед вами, простите меня, – сказал и протянул ему руку.

Тот крепко сжал её и вдруг покраснел, замигал, всхлипнул и бросился к нему на шею.

– Валерьян Михайлович, родной, дорогой, голубчик, только не гоните: авось на что-нибудь и я сгожусь, вот ужо сами увидите! – обнимал и целовал его с нежностью. – А что, мой друг, у исповеди и святого причастия давно не бывали? – прибавил как будто некстати, но Голицыну показалось, что это и есть главное, за чем он пришёл.

Освободившись из его объятий, он опять, как давеча, посмотрел на него в упор: те же маленькие, под нависшими веками, треугольные щёлки глаз с выражением двойственным: простота и хитрость. Сколько ни вглядывался, не мог решить – очень хитёр или очень прост.

– Давно, – ответил нехотя.

– А сейчас не желаете?

– Нет, не желаю.

«По русским законам духовник обязан доносить о злоумышлениях против высочайших особ, открываемых на исповеди», – вспомнилось Голицыну.

О. Пётр как будто хотел ещё о чём-то спросить, но вдруг замолчал, потупился. Потом встал, заторопился.

– К вашему соседу, князю Оболенскому, тут сейчас, рядом, вот за этою стенкою. Кажется, приятели?

– Приятели.

– Поклон передать?

– Передайте.

Голицыну не понравилось, что о. Пётр с такою лёгкостью сообщает ему то, что нельзя арестанту знать, как будто они уже вступили в сговор.

– Ах, чуть не забыл! – спохватился Мысловский, полез в карман и вынул старый кожаный футляр.

– Очки! – вскрикнул Голицын радостно. – Откуда у вас?

– От господина Фрындина.

– Да ведь отнимут. Одну пару уж отняли.

– Не отнимут: получил для вас разрешение.

Не понравилось и это Голицыну: чересчур с услугами торопится; слишком уверен, что он примет их, не имея чем заплатить.