Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы

Над сочинением стихов она корпела часами, так что я уже стал беспокоиться, как бы ее отец не разгневался на меня за то, что я допускал это в ущерб другим занятиям. В стихотворчестве она была не просто прилежна. Казалось, с нечеловеческим усердием свивая изощренную сеть из сознательного выбора и колдовства, она пыталась ею оградить себя от врага, о чьем близком присутствии свидетельствовали ее мертвенно-бледные щеки. Движимая безотчетной мудростью слабейших, она стремилась ухватиться за добро, назвать его истинную, не условную цену и поднять над собой ради спасения, точно крест против нечистой силы. Она дала мне, например, вот это любопытное стихотворение, протянула с кроткой улыбкой и с такими словами:

— Вот вам грустный любовный стишок, Джонатан.

Назывался он «Призыв».

Отзвучит погребальный звон,
И умершей девы дух
На земной возвратится круг,
Как тихий осенний свет,
Обратится память в гранит,
И складки каменных слов
Оденут ту,
Которая спит.

— Красиво, — сказал я.

Она улыбнулась искушенной улыбкой, и едва заметный румянец тронул ее щеки. Так она сидела, разглядывая свои бледные ладони на коленях, и улыбалась.

— Благодарю, — промолвила она.

И в этот миг моя девственница преобразилась в средневековую Еву. Она ведь сказала — любовный стишок. И называется «Призыв». Теперь покраснел я. Августа же опять была такой, как прежде, вся — воплощенная невинность, только глаза затуманились и чуть повлажнели губы. Руки она сложила на животе, так что натянулась ткань кофты, вызывающе подставляя взору груди. «Бесстыдница!» — сказали бы по этому поводу в «Наперснике благородных девиц». Да только почтенным дамам и докторам богословия, печатающимся в подобных журналах, не пришлось бы особенно надрываться, не будь соблазнительница Ева такое же чудо, такая же тайна, как и Святая Девственница.

Но бывали минуты, когда дурные черты в характере Августы могли сыграть с ее благородными свойствами зловредные шутки. Как-то вечером, сидя бок о бок за ее черным столиком, мы с ней читали стихи Крэшоу. Морда пса была у самых наших ног. И вдруг, глядя на меня блестящими невинными глазами, она сказала, что горячая религиозность Крэшоу и простота его зрительных образов вдохновили и ее написать стишок в такой же искренней и сердечной манере. Я спросил:

— Можно мне прочитать?

— Он очень короткий, — был ее ответ.

— Дайте посмотреть.

Она колебалась.

— Лучше я сама вам его прочту, — сказала она. — Он довольно неважно получился.

Великолепным усилием воли она придала своему лицу — кроме сияющих глаз — выражение ангельской кротости. Набрала полную грудь воздуха, поднесла к сердцу сложенные щепотью пальцы и продекламировала:

Млеко нашего обеда
Не киснет в полных сосцах Его,
Ожидая свершенья обета,
Мы сосем и поем о дарах Его.

Она кончила, раскрасневшись, взглянула на меня и при виде моего смущения вдруг расхохоталась, раскованно, роскошно. То был смех женщины гораздо более взрослой, более опытной, чем Августа.

Я сжал руки, уязвленный до глубины души.

— Интересная рифма «обеда» и «обета», — заметил я. Как мне ни было трудно, я оставался сыном своего отца, хитроумным до последнего вздоха.

— Я так и думала, что вам понравится.

Она прикоснулась к моему рукаву так ласково, по-детски. Меня словно током ударило от ее прикосновения, и в ту же секунду я понял, что она заранее, как на сцене, рассчитала этот жест — быть может, даже стихи сочинила нарочно ради него. Наверно, у меня расширились зрачки. Она покраснела и убрала руку, поняв, что попалась.

— Простите меня, — тревожно, шепотом попросила она.

И вдруг заплакала, и я сразу уверился, что все это неправда, что стыд и позор мне так думать, хотя мгновение назад не сомневался в своей правоте. Она неплохо знала Библию, ее отец был один из самых религиозных капитанов, плававших по океанским просторам. Поэтому она поспешно вскочила из-за стола, убежала в дальний угол и стала там ко мне спиной. При мысли о том, какого классического дурака я свалял, мне захотелось засмеяться, но уже в следующее мгновение я готов был проливать слезы. Ее горе открылось мне как горе и стыд всей ищущей женской молодости, а эта комическая мелодрама, такая древняя и от нашей воли не зависящая, поразила меня своей вопиющей несправедливостью, я увидел в ней безжалостную и безвкусную шутку пресытившейся вселенной. Смущенно кусая губы, я поднялся и сделал несколько шагов в направлении того угла, где стояла она. Когда между нами оставалось пять футов — и пес, — я остановился и протянул к ней руку через его голову.

— Августа, не могу передать, до чего мне жаль… — начал я.

Она молчала, спрятав лицо в ладони. Я придвинулся еще ближе.

— Бедное мое, милое дитя, — продолжал я. — Если каким-нибудь образом я…

Она резко обернулась, лицо ее выразило негодование. Пес в страхе шарахнулся прочь.