Ник Хоакин: художник и мыслитель

Но испанское наследие на Филиппинах — это и католицизм. И поскольку вопросам религии Хоакин уделяет большое внимание, особенно в романе «Пещера и тени», поначалу даже делались попытки объявить его католическим писателем. Однако антиклерикализм Хоакина уж слишком явей и мешает ортодоксам от католичества зачислить его в свой лагерь. Очень скоро самые дальновидные из них обрушились на писателя с суровой критикой. «У него слишком много первородного греха, — писал ученый иезуит Фурей, — который не снимается ни благодатью, ни юмором. Авторское послание становится чисто негативным… Сказать, что все мы запутались, может быть, и неплохо, но этого мало: надо еще указать и дорогу к звездам»[3]. Упрек в отсутствии официального католического оптимизма весьма характерен: критик-иезуит рассматривает блуждания героев и «общую путаницу» не как результат социальных потрясений, вызывающих крушение ценностей и ориентиров, а как блуждания человека на пути к богу. Мрачная оценка Хоакином современной действительности, хотя и выражается в религиозных терминах, отнюдь не вытекает из его религиозных исканий. Он резко протестует против того, чтобы его считали католическим писателем. В письме к автору этих строк, которое цитируется с его любезного разрешения, он писал: «Я никогда не думал о себе как о „религиозном“ писателе, хотя некоторые критики навесили на меня такой ярлык — наверное, из-за обилия католического реквизита в моих произведениях. А потом эти же критики прилагали большие усилия, чтобы доказать, что я не религиозный и не католический писатель. Вот так — сначала на тебя вешают ярлык, потом начинают нападать из-за него. Спорить бесполезно». Критики-иезуиты достаточно опытны, чтобы понять: Хоакин — не с ними.

* * *

Центральное место в творчестве Хоакина занимает роман «Женщина, потерявшая себя»[4], опубликованный в 1961 г. В филиппинской литературе он занимает совершенно уникальное место. Романов на Филиппинах много, но нередко даже лучшие из них страдают назидательностью и дидактизмом (часто в переплетении с сентиментальностью) и чересчур монологичны: слишком многое в них берет на себя автор и слишком мало оставляет героям, отчего последние выглядят обескровленными, анемичными. Не то у Хоакина. Его роман, говоря словами М. М. Бахтина, — это «художественно организованное социальное разноречие, иногда разноязычие и индивидуальная разноголосица»[5], герои же его — люди из плоти и крови, а не схемы или аллегории.

Критика сосредоточила основное внимание на загадке «аномалии» главной героини. В этой загадке увидели мифологему, разгадав которую якобы можно будет понять и весь роман. Разумеется, сведение всей проблематики романа к мифологеме едва ли оправданно, но загадка действительно существует, и обойти ее нельзя. Обычная интерпретация сводится к принадлежности сразу к двум культурам — испанизированной исконной и американской. «Конни Видаль, — пишет известный филиппинский литературовед, — раздирается двумя противоположными силами, требованиями двух разных прав первородства — двух пуповин, и она отчаянно старается сделать выбор. Культурная неприкаянность представлена как патология, которой поражена не только Конни, но и почти все, с кем она соприкасается…»[6]

И тем не менее внимательное прочтение романа не дает оснований для сведения всей проблематики его к столкновению культур. Хоакин ставит вопрос значительно шире — как проблему сосуществования в человеке и в мире добра и зла, что русскому читателю не может не напомнить о Достоевском. И не только это: судьба Кончи Видаль, особенно ее конец, напоминает судьбу Настасьи Филипповны, Мачо иногда напоминает Рогожина, а беседа старого монаха с Конни временами звучит как отголосок легенды о Великом Инквизиторе. Поостережемся, однако, говорить о прямом влиянии Достоевского на Хоакина. Скорее всего, мы имеем дело с тем же типом художественного мышления, исследующим данность в экстремальных условиях. Разумеется, не следует забывать и о неодинаковой значимости этих писателей.