Ни цветов ни венков

Вокруг зеленела равнина, а впереди лежало будничное море. Финбарр достал из кармана жестянку: на крышке девица в сиреневом капоре, прикрыв веки, подносит ко рту печенье. Взял табаку для самокрутки и опустился на траву. Он все не мог прийти в себя, — один здесь, у моря, курит, решает поставить крест на Сугаане — примерно в это самое время борт «Лузитании» пробила торпеда, Финбарр даже не оторвался от жестянки, зажатой между колен, звук был слишком слабый, рвануло глухо — точно где-то хлопнула дверь, скажут потом те, кто выжил, — да и мысли у него были заняты другим: он все твердил про себя, что довольно, пора ему делать ноги, все в таком духе, слова вертелись у него в голове, не находя выхода, а девица в сиреневом капоре на крышке жестянки все никак не могла надкусить печенье, и он корябал ей ножичком руки и думал о братьях, о Шоне и Фленне, — в первую ночь они тряслись от страха в какой-то конюшне в предместье Квинстауна, чтобы на рассвете явиться в портовые доки; но в порту на них никто не смотрит, с ними не заговаривают; они топчутся, вытянув шеи, зажав картузы в заложенных за спину руках; приходят парни из синдиката и пальцем указывают на сегодняшних счастливцев, всего-то несколько минут, после чего оставшиеся не у дел расходятся или двигают в паб; и так день за днем, неделями, с папиросой в зубах, заломив козырьки, Шон и Фленн снова и снова пристраиваются в очередь, и вот однажды — это должно случиться — их назначают, их выбирают; завтра тоже, и на следующий день; и вот они уже грузчики в Квинстауне и живут, как собаки, чтобы скопить деньжат на билет третьего класса, а значит, на Северную Атлантику и Эльдорадо; продолжение всем известно — ну а мне, думал он, придется уезжать одному. Его грубые башмаки продавили в земле под травой жирные вмятины. Наконец он откинулся назад. Над ним простиралось пустынное, до тоски ясное небо, хоть бы чертова птица взбаламутила его, что ли. Голое, как коленка. Сугаан. Могила отпрысков Пири. Мышиная нора. Дыра захолустная. В сущности, он терпеть не мог этот табак, отдающий затхлой соломой, — курево бедных.

Вдруг над утесом, едва не чиркая по нему крылом, заметались с полоумными криками чайки, и Финбарр рывком сел. Перед глазами поплыла черная пелена — резко поднялся, от выкуренной лежа папиросы закружилась голова, — а когда она спала, вдалеке показался дымок и поплыл в безнадежно синевшее небо, где только что маячило жалкое будущее сугаанского недоросля. Птицы рассеялись, хлопая крыльями. На юге над четырехтрубным лайнером ширилось бледное облачко. Финбарр узнал «Лузитанию», ее отплытие из Нью-Йорка наделало шуму, и судно уже примелькалось в заголовках газет — их в баре всегда валялось две-три штуки. Паренек поднялся, уронив на траву девчонку в сиреневом капоре, с глупо раскрытыми губками и исчирканными руками. Подошел к обрыву и, сунув руки в карманы, посмотрел вдаль. Трубы лайнера накренились назад, а вокруг, по-видимому, плавали черные обломки — кажется, на борту все застыли, а на самом деле все мечутся с перекошенными лицами, отчаянно жестикулируют, и всё заглушают крики ужаса. Было установлено, что «Лузитания» затонула за двадцать минут.