Ни цветов ни венков

Прошлым вечером, досыта накачавшись пивом, парень, как был в одежде, растянулся на кровати. Дело шло к полуночи. Он подсунул под голову руку, устроился на ней повольготнее, облизнул разбухшим языком губы. По телу разливалась приятная тяжесть, ему было тепло, ему было хорошо. Сон все не шел. Глаза понемногу привыкли к темноте и уже различали гуляющие по стенам тени. Он принялся считать, сколько кружек выдул за вечер. Но ворочаться меньше не стал. Все эта девка — честная давалка из Белгули, труженица кожевенного завода, с которой гуляли, как заступали на вахту, мысль о ее налитых грудях с буравчиками сосков, теплых ляжках и мясистых бедрах с мыском блестящих черных волос мешала ему улечься поудобнее. Какой уж там сон. Он скорчил гримасу. Мутное бесчувствие, накатывавшее мягкими волнами, вдруг отхлынуло, и в голове наступила небывалая ясность. Финбарр подумал о своей жизни. Она была — вот она, дикая кобылка, которую тихонечко подвели к нему за недоуздок, он мог бы погладить ее рукой. Может, и верно, что он дуболом, — так смутно, загадочно, путано казалось ему то, что творилось у него внутри, — и все же, к своему удивлению, он был способен об этом задуматься. Финбарр впервые осознал свою отдельность от мира, и этот мир завертелся перед ним сияющим шаром, приятно горяча лоб. Финн откинул одеяло, откинул мысли о пиве, о куреве, о том, не наведаться ли ему в паб, раз уж не спится, а то и подкараулить какую кралю за фабрикой, откинул мысли о девках из Белгули. Отбросил все это, и перед ним осталось голое будущее, уходящее за горизонт. Завтра тебе стукнет шестнадцать, пора уезжать. Теперь твой черед. Весь Сугаан это знает. Но кому-кому, а Финбарру, полагали они, хватит и Сугаана, а Сугаан — это ноль, дырка от бублика. Парень ворочался, не мог уснуть.

* * *

Когда «Лузитания» показалась у берегов Кинсейла, Финбарр шагал поверху в прибрежных скалах. Он решил, что проведет этот день в одиночестве, прошвырнется к морю, а чтобы не так далеко идти, срежет через лес. На него это было непохоже: Финбарр по целым неделям торчал в Сугаане, в лучшем случае выбирался в Белгули, да и то лишь в базарные дни. Он не стал говорить, куда идет. Дурак, чудило, припечатала его ребятня — в Сугаане сознательное одиночество было заказано: он предал товарищей, выступил против них, пренебрег тесным соседством ртов, гениталий и ног, — с гоготом, с криками за ним бежали до первого поворота, затем отстали, повернули назад.

Земля под ногами была довольно упругая, шагалось легко. Вскоре начался лес, и Финбарр стал забирать к морю. Он валил напролом: сметал все, что вставало у него на пути, отталкивал мокрые папоротники, свисающие на тропинку, топтал ежевичные петли, перешагивал через сломанные кусты. Где-то неподалеку у него были расставлены силки, — он без труда ориентировался в подлеске, припоминал расположение деревьев, следы от вырезанного мха, форму камней, узнавал землю, полого бегущую под уклон, — но силки он сейчас проверять не станет. Некогда. Он шел так уверенно, будто знал, что именно должен сделать, будто наметил уже план действий. Когда он вышел из леса, вокруг просветлело, в воздухе сияла мельчайшая водяная пыль, небо стояло высокое. Его точно обтянули голубым муслином, таким легким и невесомым, что недолго поверить и в покров Богородицы, распростертый над миром чудотворный покров, в который парень по вечерам порой направлял струю — захлебнитесь, спасители.