Ни кола ни двора

— А я думаю, мы можем увидеть человека лучше, когда любим его. Потому что тогда мы можем ничего от себя в нем не скрывать. Принять все, как есть.

Мама протянула руку и погладила меня по голове.

— Когда-нибудь влюбишься и поймешь, как много мы скрываем от себя, чтобы продолжать любить.

Я пожала плечами. Спорить мне не хотелось.

— Может быть, — сказала я. — А про Эдика Шереметьева ты знала?

Мама помолчала. Эдика она, во всяком случае, знала. Может быть, Эдик даже был ее другом, а папа приказал своему брату убить этого Эдика.

Даже если он и был не очень хорошим парнем (что безусловно) все-таки звучало грустно.

Мама сказала:

— Эдик был жестоким человеком.

— И что? Он этого заслуживал? Тогда почему папа не заслуживает?

Возможно, я даже была с мамой слишком строгой.

Вообще-то главным образом мне хотелось обсудить это все для симметрии, для того, чтобы привязать свое сердце к разговору, в который меня не допустили.

Я все-таки волновалась за Толика. Правда — такая штука. Не очень-то она приятная чаще всего.

Мама пробила ложкой корочку вишневого пирога, и, как кровь, брызнула начинка, брызнула на ее пальцы.

— Послушай, — сказала мама. — Я тоже не знаю, как правильно. Я имею в виду, я часто думала, что он делает плохие вещи. И закрывала на это глаза, потому что не хотела уходить.

— Из-за денег?

— Нет. Потому что я хотела быть с ним, и растить с ним детей, и состариться с ним. Мы с папой — семья.

Мама думала, что я ее осуждаю. Но я только хотела понять.

— А сейчас? — спросила я. — Сейчас ты хотя бы иногда жалеешь, что прожила свою жизнь именно так?

Мама облизала пальцы в рубиновых каплях, зажмурилась, будто сытый, радостный от своей сытости зверек.

— Нет, — сказала она. — Не пожалела ни о чем.

И я кое-что для себя решила в тот момент. Не совсем очевидно связанное с предметом разговора, но важное.

Я и сама еще не знала, что решила.

Но эта мамина кошачья непосредственность, сладкая, как начинка вишневого пирога, аморальность заставила меня почувствовать себя уверенней.

Не знаю, смогла бы я быть с Толиком, продолжай он убивать людей, или нет?

Наверное, нет. Мне хотелось бы думать, что нет.

Но это неважно. Из нашего с мамой разговора я вынесла кое-что другое.

Моя мама была верна себе, и я хотела быть верной себе — тоже. Всегда.

Думаю, мама не пожалела, хотя было о чем, потому что никогда себя не предавала. Может, обманывала, но не предавала.

Я вдруг обняла ее, уткнулась носом в пахнущую "Герленом" шею.

— Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, малышка.

Мама засмеялась, обняла меня и поцеловала в ухо, так, что в голове зазвенело.

— Толик, по-моему, положительно на тебя влияет.

А я подумала: и как ты можешь быть такой наивной?

Еще я подумала: ты даже не представляешь, насколько.

Мы с мамой еще болтали и пили чай, и мне стало уже беспричинно весело. Я рассказывала ей, как Толик покупал суперстары, и мама хохотала на всю столовую.

Вдруг где-то наверху хлопнула дверь.

Я сразу почувствовала: Толик. И еще почувствовала: что-то случилось. Оставила маму, кинулась по лестнице вверх. Мы столкнулись с ним у его комнаты. В руках у Толика была тяжелая спортивная сумка.

— Что там? — спросила я, будто это был самый важный в мире вопрос, который требовалось задать как можно скорее. Вроде вопроса: какой провод резать, красный или синий?

Или какую таблетку принять.

Толик сказал:

— Бабло. От бати твоего за то, что я его не сдал и не кинул. За его спокойную жизнь. Ну и ваще, по дружбе.

Я молчала, а Толик взвешивал в руке сумку, кивал сам себе.

Наконец, я спросила:

— И что ты будешь делать с этими деньгами? Ты уедешь в Москву?

Но это было бы слишком просто. Я уехала бы с ним, не глядя, не думая, и любила бы его там.

Толик сказал:

— Не знаю. Ненавижу деньги. Ненавижу все, что с ними связано, епты! Буду путешествовать, раздам нуждающимся. Когда я с батей-то все, я потом путешествовал и грабил. Путешествовал по стране и деньги отбирал. А теперь буду путешествовать и отдавать деньги. Вот духовный путь. Отдать взамен забранного, даже если другим совсем людям, повторить, в общем, маршрут тот тогдашний. А может, че перепадет людям тем, которых я когда-то вот. Буду помогать всяким людям, делать всякое добро, а когда все потрачу…

Толик умолк на полуслове. Он не был бы Толиком, если бы знал, что будет делать.

— А, потом решу. И так кирпич на голову свалится еще. Не хочу проклятых денег, хочу чтоб не было их, хочу, вот, добрые поступки делать.

И тогда я врезала ему в плечо. Больно-больно, как мне показалось. Он оскалился, но засмеялся, значит, видимо, мне только показалось.

— Ты че?

— А как же я?!

Хотелось произнести даже иконическое "неужели я для тебя вообще ничего не значу?".

— Ты с ума сошел, ты не хочешь остаться со мной?!

— Я с ума сошел, — ответил Толик легко. — И я не могу у батяни твоего жить теперь всю жизнь. Я так, погостить приехал, перекумариться с зоны.

Глаза у меня были горячими от злых слез. Вдруг Толик наклонился ко мне и поцеловал в губы.