Незримая жизнь Адди Ларю

У него есть одно яркое воспоминание: в выпускной год они с Беа и Робби как-то в три часа утра валялись во дворе Колумбийского университета, перепутавшись руками и ногами. Они накачались так, что чертям тошно, и таращились в небо. Чтобы разглядеть хоть какие-то звезды, надо было как следует прищуриться, и то, скорее всего, им лишь казалось, будто они что-то видели в черной пустоте. Однако Беа и Робби все равно разглагольствовали о том, как велик небосвод, как это чудесно и как успокаивает мысль о том, какие они в сравнении с ним маленькие. А вот Генри ничего не говорил. Генри молчал, затаив дыхание, и старался не заорать от ужаса.

– Ты чего здесь забыл? – Из окна выглядывает Беа.

Она перелезает через подоконник и усаживается рядом с Генри, зашипев от холода лестницы. Некоторое время они сидят молча, Генри разглядывает дома напротив. Облака плывут низко, и сквозь них просвечивают огни Таймс-сквер.

– Робби в меня влюблен, – говорит Генри.

– Он всегда тебя любил, – отзывается Беа.

– Да в том-то и дело, – с досадой качает головой Генри, – он любил не меня, а свое представление обо мне. Он хотел, чтобы я стал другим, но я не желал меняться…

– А зачем тебе меняться? – Беа поворачивается к нему, в ее глазах поблескивает иней. – Ты прекрасен таким, какой есть.

Генри тяжело сглатывает.

– И какой же я? Какой я, Беа?

Ему страшно задавать этот вопрос, страшно выяснить значение морозного блеска в ее глазах, узнать, кого она видит, когда на него смотрит. Жаль, нельзя забрать свои слова обратно.

Но Беа улыбается и отвечает:

– Ты мой лучший друг, Генри.

Боль у него в груди чуточку слабеет. Потому что это действительно так, это правда.

– Ты милый, чуткий и отлично умеешь выслушать.

При этих словах у него сводит живот, потому что Генри нельзя назвать внимательным. Они постоянно ссорились из-за того, что он не придавал значения ее чувствам.

– В нужный момент ты всегда рядом, – продолжает Беа, и у него ноет в груди, ведь Генри знает, это не так.

На лесть от других не похоже – она не говорит о чумовых кубиках, точеных скулах, потрясающем голосе, очаровательном остроумии, не называет его сыном, которого у нее никогда не было, или своим пропавшим братом и не несет прочий вздор, который обычно выдают люди, глядя на Генри.

– Мне бы хотелось, чтобы ты увидел себя моими глазами.

Беа видит хорошего друга, и у Генри нет оправданий тому, что он никогда таким не был.

Он обхватывает голову руками, нажимая пальцами на глаза, и видит звезды. Как это исправить – только это, – как стать тем, кого видит в нем Беа, исчезнет ли тогда из ее глаз иней, увидит ли она его ясно?

– Прости, – шепчет он себе в колени и чувствует, как она принимается ерошить ему волосы.

– За что?

И что он должен ответить?

Генри тяжело вздыхает и поднимает голову.

– Если бы ты могла загадать одно-единственное желание, чего бы ты попросила?

– Зависит от ситуации. Смотря во что мне это обойдется.

– Откуда ты знаешь, что придется заплатить?

– Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

– Что ж… если бы ты продала душу дьяволу, чего бы попросила? Только одну вещь.

Беа закусывает губу:

– Счастье.

– В каком смысле? То есть самой всегда быть счастливой без особых причин? Или делать счастливыми других? Радоваться своей работе, быть довольной жизнью, или…

– Ты всегда слишком много думаешь, Генри, – смеется Беа, рассматривая пожарную лестницу. – Не знаю. Наверное, я хотела бы жить в мире с собой. Быть довольной. А ты?

Сначала Генри хочет соврать, но не делает этого.

– А я хотел бы быть любимым.

Глазами, подернутыми инеем, Беа смотрит на него, и даже сквозь серебристый туман видно, что они неизмеримо грустны.

– Никого нельзя заставить себя полюбить, Генри. Если нет выбора, все не по-настоящему.

У Генри пересыхает во рту.

Беа права. Разумеется, права.

А он идиот, застрявший в нереальном мире.

Беа подталкивает его плечом.

– Эй, проснись! Лучше найди того, с кем поцелуешься в полночь. Это приносит удачу.

Поднявшись, она ждет его, но Генри не в силах заставить себя встать.

– Ты иди, я еще тут побуду, – бормочет он.

Но Беа все же снова садится рядом. И пусть она сделала это из-за его проклятия, пусть видит в нем не того, кто он есть, когда Беа прислоняется к нему плечом, у Генри все равно словно камень падает с плеч. Лучший друг, который остается с ним во тьме.

Вскоре затихает музыка, голоса звучат все громче, и где-то позади люди начинают обратный отсчет.

Десять, девять, восемь…

О боже.

Семь, шесть, пять…

Что он натворил?

Четыре, три, два…

Слишком быстро…

Один!

Раздаются аплодисменты и поздравления, Беа прижимается своими губами к его губам, мгновенно их согревая. Год уходит, счетчик обнуляется, тройку сменяет четверка, и Генри понимает: он совершил чудовищную ошибку.

Загадал неправильное желание не тому богу, и теперь все им довольны, потому что сам он – ничто. Он идеален, ведь его не существует.

– Год будет чудесный, – радуется Беа, – у меня хорошее предчувствие. – Она выдыхает облачко пара и встает, потирая руки. – Черт, как холодно! Пошли в дом.

– Иди, я скоро.