Незадолго до наступления ночи

Во время первой беседы Брюде подверг критике Рембо и сюрреалистов, в особенности сюрреалистов. Он упрекал их одновременно за их «политическую ангажированность», за создание «теории безумной любви» и за то, что он именовал «ретроградным романтизмом», то есть отсталым и реакционным романтизмом. Следовало признать, однако, что проделал он это на редкость умно, тонко, по-юношески страстно, и Александр, не относившийся к числу поклонников сюрреализма, не был на него в обиде и не судил строго, а скорее даже с одобрением выслушал его разглагольствования. В конце разговора Брюде, как бы подводя черту, заявил: «Все они были ложными бунтарями… Дадаисты, по сути, были правы, но и они не пошли до самого конца, а надо было бы быть последовательными, надо было провозгласить Эпоху царствования Великого Ничто!»

Найдет ли Александр какие-то упоминания об этой первой встрече в рукописи, которую он упорно продолжал расшифровывать со всевозраставшими затруднениями, ибо почерк стал крайне неровен и неразборчив? Вполне вероятно, найдет, но пока никаких упоминаний об их беседе не встречалось, и Александр, сгорая от нетерпения, перелистал несколько страниц, проглядывая их мельком, но все его старания оказались пока что тщетны.

Осознав это, Александр вернулся назад и принялся изучать отрывок, в котором Брюде объявил о необходимости разрушения и расчленения языка, о необходимости заставить язык «выблевывать части речи и слова». Он утверждал, что в какой-то мере в подобную игру уже играли и до него, он признавал в качестве своих предшественников и сообщников таких авторов, как Селин, Эзра Паунд и Джойс, в особенности Джойс — автор «Поминок по Финнегану», но и тут он утверждал, что надо было им идти дальше, дробить слова, ломать синтаксис, сжигать и уничтожать смысл высказываний. И тогда, по его мнению, текст превратился бы в черный монолитный и непроницаемый блок, в агломерат различных составляющих его «веществ», расплавившихся и образовавших некий новый сплав в результате невиданного доселе по своей мощи пожара, и к этим «веществам» в том сплаве присоединились бы и мерзкие останки человеческой плоти: волосы, кости, зубы, жир… Целые страницы были исписаны текстами такого рода, все более «темными» по смыслу. Александр отметил про себя, что именно в тот период, когда излагались эти бредовые идеи, Брюде, пребывая в некоем подобии транса, лихорадочно излагал свои идеи не только в прозе, но и в поэзии; именно тогда он написал большинство из тех стихотворений и поэм, что были опубликованы несколько лет спустя в сборнике «Сильная рука», ставшем своеобразной библией секты юных нигилистов.

Подняв голову, Александр взглянул в окно… снег все еще шел, падал крупными хлопьями. Александр задался вопросом, намного ли увеличился слой снега на земле и не будет ли он сам вечером испытывать дополнительные трудности по дороге в отель. Быть может, произойдет то, что уже однажды привиделось ему во сне: будто снег накрыл белым саваном и город, и вообще весь мир. Если это произойдет, он станет пленником библиотеки, узником… он окажется в ней словно в коконе… и стенки этого кокона будут поглощать все звуки… и тогда наступит полнейшая, абсолютная тишина…

В который раз Александр вспомнил о доме, в котором провел детство, и об утонувшем в снегу садике, потому что во времена его детства, как ему казалось, зимы были более снежными и более суровыми, чем теперь. Он вновь увидел всю семью, собравшуюся в кухне, где в печи весело потрескивали дрова и было так тепло и уютно. Иногда там же сушили белье, и оно висело на толстых веревках, натянутых под потолком, а поверх рубашек и простыней красовались прищепки. В окно было видно, как падал и падал снег, укрывавший сад и огород толстым белым «одеялом». В этих воспоминаниях была странная… приятность, что ли, дарившая Александру радость, но была и грусть, потому что все его близкие уже умерли… Но однако же радость от этих воспоминаний перетягивала на чаше весов, и он вновь задался вопросом, не этого ли так не хватало Бенжамену Брюде. Быть может, юноша страдал от того, что не имел возможности с любовью, с нежностью и с грустью вспоминать простой деревенский дом, любивших друг друга членов семьи… Быть может, он испытывал сердечные муки потому, что не мог вспомнить, как падал за окнами снег и как снегом заносило весь сад. Все в его жизни было мрачным, горьким, все причиняло боль и обиду; словно из какой-то незаживающей раны текла черная кровь и заливала весь мир, окрашивая его в черный цвет.