Незабываемые дни

Майка шла по лесу, зачарованная его торжественным молчанием, боясь нарушить неосторожным шагом или окликом праздничную приподнятость мыслей и чувств, навеянных солнечным лесом и всем пережитым в минувшую ночь. Она уже подходила к большаку, перерезавшему в этом месте лес, как услышала чьи-то голоса. Если в мирное время приятно было услышать в лесу зимой человеческий голос, то теперь этот голос не радовал. Майка инстинктивно свернула с дороги в гущу молодого ельника, притаилась там. Отсюда она увидела, как с большака на дорогу, по которой она только что шла, свернула необычайная процессия. Сначала показался конный полицай. Норовистый конь гарцовал под ним, порываясь перейти на галоп. Всадник нетерпеливо осаживал его, бил кулаками меж ушей, сердито покрикивал идущим позади:

— Тащитесь поскорей, бандиты! А вы подгоняйте там, не ловите ворон!

Из-за поворота дороги показались два человека. Они шли рядом, с трудом переставляя ноги на заметенной снегом дороге. Прямо в спины им тыкались взмыленные храпы коней двух полицаев, подгонявших этих людей. Один из конвоируемых был без шапки. Левая щека у него окровавлена, очевидно, рассечена кнутом или шомполом. Человек то и дело старался потереть щеку о воротник железнодорожной куртки, которая была на нем. И когда делал это, замедлял шаг. Приостанавливался и его сосед, одетый в пальто. Тогда ехавшие позади полицаи налетали, как коршуны, словно собирались растоптать этих двух человек, свалить ударом нагаек. Процессия уже прошла мимо Майки. Человек без шапки вдруг пошатнулся на оголенной от снега, сдутого ветром, колее, и упал на дорогу. Он неуклюже силился встать. Ему помогал его товарищ, но движения товарища были неловкие. Только тут Майка заметила, что у обоих узников позади связаны веревкой руки. Той же веревкой они оба были связаны, так что один без другого не мог и шага ступить. Над их головами засвистели нагайки. И тогда тот, который стоял, гневно крикнул полицаю:

— Что вы делаете, палачи?

От окрика кони шарахнулись было в сторону, но уж вновь занесена нагайка над людьми и перекошенное от злобы конопатее лицо полицая словно готово лопнуть от натуги:

— Ты что говоришь, подлюка? Я сейчас заткну тебе рот. Я сейчас… Уже воют по тебе волки.

— А ты сам не пробовал человечины, людоед? — Человек сказал это тихо, спокойно. Только пламенели его глаза, готовые испепелить этих выродков.

Что-то хотел крикнуть конопатый, но не смог. От лютости зашипел, как разъяренный гад. Соскочив с коня, схватился за винтовку.

— Стой, стой, не трогай! Приказано доставить живыми начальству! — прикрикнул на него полицай, ехавший впереди.

— Чего там не трогай! Будем еще возиться с ними! — И, щелкнув затвором, он вскинул винтовку на плечо.

Сердце у Майки сжалось так больно, так больно, будто кто-то схватил его железными клещами. Вся кровь прилила к ее лицу, и оно горело так, что, казалось, вот-вот вспыхнут запорошенные иглы елей, царапавшие щеку. Все силы собрала она, чтобы не дрожали руки.

Раз и другой нажала она на спусковой крючок нагана. Конопатый полицай грузно осел на землю, подмяв под себя куст можжевельника и загребая руками снег. Конь переднего полицая пустился в бешеный галоп, и всадник не делал никаких попыток его сдержать. Другой полицай мгновенно соскочил с коня, пополз по снегу и, спрятавшись за сосной, начал отстреливаться из винтовки. Пули засвистели совсем близко. Послышались какие-то взволнованные голоса, — то ли кричал удравший полицай, то ли тот, что скрылся за сосной. Он уже не стрелял, но Майка видела, что он еще жив и шевелится, удобнее подминая снег под себя.

Она выпустила последний патрон. Нажала еще раз на спуск и как бы с удивлением посмотрела на наган. Перезарядить бы его!

Майка даже сразу не поняла, что произошло, когда ее схватили за плечи чьи-то жесткие, сильные руки.

Потом били ее. Потом какое-то время прошло в забытье. Она не помнила, как очутилась в этой мрачной берлоге, где так крепко пахло соломой и конюшней. Когда она пришла в себя, то увидела рядом с собой тех двух человек, из-за которых и сама попала сюда. Тот, что был без шапки, лежал на охапке соломы, и, если бы не легкое облачко морозного пара над его лицом, можно было бы принять его за покойника. Второй внимательно глядел на нее. И когда заметил, что она открыла глаза и с удивлением оглянулась вокруг, неожиданно сказал ей с укоризной:

— Эх, девушка, девушка, напрасно ты стреляла!

Она посмотрела на него с таким гневом, с таким неприкрытым возмущением, что он немного смутился и сказал уже совсем другим тоном:

— Славный ты товарищ…

Задумался на мгновение и тихо-тихо:

— И человек.

Ему, видно, было тяжело, — несколько произнесенных им слов так обессилили его, что он прислонился к своему товарищу, умолк. Майка почувствовала большую симпатию к этим новым знакомым. И какое-то неизведанное ею чувство, похожее на материнскую нежность, овладело всем ее существом. Она с трудом дотянулась к ним, заботливо укутала ноги, поправила в изголовье. И когда он спросил, как ее зовут, она ответила ему просто, как своему человеку, как другу: