Незабываемые дни

— Это, брат ты мой, обижаешь ты меня. Хочешь — по одной половице пройдусь, не собьюсь, как перед богом, ни в одном глазу. Ну-ну… Виноват, каюсь! Ей-богу, каюсь! Хочешь вот ручку у тебя поцелую?

— Я вот возьму ухват, да как поцелую по спине.

— Зачем, брат ты мой, инструмент портить? Тебе без ухвата все равно, как мне без лопаты. Уважай инструмент! Сдаюсь, брат ты мой, сдаюсь! В самый бы раз поспать мне!

— Сапоги сними, баламутная душа!

Когда приказано было снять сапоги, все страхи рассеивались, и Чмаруцька, залезая на скрипучую полку, осмеливался даже в разговор пускаться:

— Видишь, надбавку нам дали, ну мы и…

— Спи уж, не оправдывайся!

Такие приключения бывали у Чмаруцьки в давние времена. За последние годы они случались изредка. Осталась у него только неизменная привычка сочинять самые необычайные истории про всякие происшествия и случаи. Выслушав как-то однажды его рассказ, — было это еще перед войной, — начальник депо сказал:

— Вы бы, Савелий Лявонович, чем пустой болтовней заниматься, взяли бы лучше инструкцию об углепогрузочных кранах да выучили бы ее как следует. Глядишь, можно бы вас и механиком на кран поставить.

Поначалу даже обиделся Чмаруцька:

— Не в мои пятьдесят пять лет такую премудрость осваивать, пускай уж сыны мои да они, молодые, за это дело возьмутся. А я и с лопатой обойдусь. А насчет болтовни — это вы зря, товарищ начальник. Я как бы агитатор. Я им о старом времени такое расскажу, что они и уши развесят. Вы не думайте, что если уж я беспартийный, так и не понимаю, что к чему. У меня вот хлопцы в партию вступают и в комсомольцах состоят. И сам бы я, может, куда-нибудь подался, если был бы побойчее в грамоте. Да на грамоту нужны хорошие глаза. А глаза у меня слабые. Из-за них я, может, век свой скоротал на этом складе. Кабы не они, я бы, может, механиком ездил или, на худой конец, в составители поездов пошел бы. А вы говорите! Совсем несправедливые ваши слова про эту самую болтовню, как вы выражаетесь. Вот я вам расскажу…

Попробуй, договорись тут с Чмаруцькой. Он был говорун, таким и остался. Правда, выветрились из его памяти разные диковинные приключения, давно забыл он про них. А за последнее время изменился и его характер.

Степанида Гавриловна заметила какую-то перемену в своем муже. Последние месяцы при гитлеровцах ходил он необыкновенно мрачный, молчаливый. Куда девались его былая веселость и подвижность? Точно подменили человека. Не добьешься от него лишнего слова, совсем забыл про свои россказни. Правда, когда горели склады зерна на станции, повеселел было сразу, несколько дней ходил козырем и однажды пришел домой в таком воинственном настроении, что Степанида Гавриловна сразу почуяла: хватил где-то. И уж грозно скомандовала:

— А ну, подойди ближе!

А Чмаруцька, вместо того, чтобы сразу бить отбой, как он поступал раньше в таких случаях, с самым независимым видом выпалил в ответ:

— А что ты думаешь, и подойду! Ты меня, брат ты мой, не тревожь! Видала?

— Что я должна видеть?

— Вон на станции пожар!

— Ну и пусть себе горит, но откуда ты такой горячий взялся?

Этот вопрос немного сбил с панталыку Чмаруцьку, он растерялся на минуту, но потом буркнул под нос: «С тобой никогда не сговоришься!» — хлопнул дверью и с решительным видом вышел из хаты. Гавриловна выбежала вслед и попросила:

— Ты бы хоть пьяный по улицам не шатался! Немцы сейчас как собаки злы.

— А что они мне? Мне теперь хоть самого Гитлера подавай, так я его в пух и прах разнесу! Да ты не бойся — цел буду. Мне надо хоть с товарищами потолковать кое о чем.

А ночью притащил откуда-то мешок ржи.

— Вот, брат ты мой, знай наших! Мастака!

— Кого это — наших?

— А это уж не твоего ума дело.

— Гляди, Савка, не снести тебе головы, если станешь ввязываться в такие дела, про которые я не знаю.

— А с чего мне ее обязательно терять? Пусть немцы ее теряют. Для того и явились сюда, чтобы шею себе свернуть.

— Что-то ты стал очень храбрым.

— Трусливым никогда не был, как тебе известно.

Когда Чмаруцька проявлял такую непреклонность, Степанида Гавриловна обычно умолкала. К чему, в конце концов, лишний раз ссориться со своим мужем?

А однажды приходит и прямо с порога:

— Сегодня, братты мой, на моих глазах немецкий эшелон пырх в небо — и нет его. От гитлеровцев одни пуговицы остались.

— Какой там эшелон — всего два вагона, сама видела.

— Все ты успеваешь видеть! Ну, пускай два вагона, Все равно фашистам беспокойство.

— Вот это верно. Беспокойства им хватит.

А потом что ни день, то свежие новости. То паровоз, то два паровоза. Да все при таких странных обстоятельствах. И эшелон цел, и рельсы целы, а паровозам одна дорога — на кладбище. Так взорвут, что никакой ремонт уж не поможет. Умудряются же люди!

— А чья ж это работа? — словно к самому себе обращается Чмаруцька.

— Разве ты не слыхал? У нас в депо, — Степанида Гавриловна работала там уборщицей, — такие слухи ходят: взрывает паровозы дядька Костя, где-то на дороге работает. Все это его рук дело.