Невыразимый эфир

— Ну, извини. Я перетолковал твои же слова, хотя, возможно, и не стоило этого делать. На самом деле, все, что я видел (и читал) в городе, навсегда привило мне отвращение к людям. Среди них нет ни одного настоящего. Скоро последний человек исчезнет с лица Земли — возможно, уничтожив при этом остатки своих сородичей, или просто умрет от старости, одинокий, как неприкаянная душа. И когда от человечества не останется и следа, а зона будет простираться от одного края мира до другого, никто не вспомнит о нас. И это великолепно. Беспредельная вечная пустота, словно нас никогда не существовало. Все зарастет деревьями и цветами. Землю населят животные. Они быстро размножатся, поскольку будут жить в гармонии друг с другом, всецело подчиняясь законам природы — законам пищевой цепи, но уже без звена-человека. Вот какая красота настанет, когда мир наконец избавится от нас, таких до невозможности гордых и умных. Как думаешь, плакать нам или радоваться этому закономерному исходу?

Девушка не ответила. Она уже спала, положив голову на цыганскую подушку, обтянутую пурпурной фланелью с золочеными бубенцами по краям. Паромщик достал лоскутное одеяло и укрыл им девушку. Она свернулась калачиком, почти что приняв позу зародыша, и это придавало ее хрупкому облику еще больше беззащитности. Сквозь разбитые ставни повозку освещали последние лучи уходящего солнца. Сам паромщик боялся заснуть: еще свежи были в памяти чудовищные картины, и он не хотел, чтобы они явились ему в кошмарном сне. Какая безумная ярость могла стать причиной этого ужаса? И почему ей придется умереть? Он изо всех сил боролся со сном, но в конце концов усталость взяла верх.

Сны преследовали его всю ночь. Ему казалось, что он бежит по бесконечному коридору, но не может сдвинуться с места, а за ним несутся какие-то прозрачные тени, готовые его поглотить. Когда он стонал слишком громко, девушка, разбуженная его криками, клала на его горящий лоб свою тонкую руку, и этот жест, полный любви, успокаивал паромщика. Она смотрела, как он спит, молчаливая и взволнованная, словно мадонна — икона византийского письма, идеал сияющей женственности. Но как и паромщик, она знала, что нельзя, не надо. Они проводили вместе уже вторую ночь в зоне. За нею пришел новый день, окутанный туманной дымкой. Снова запели небывалые птицы, и пространство заполнилось благоухающим эфиром.

* * *