Невская битва. Солнце земли русской

Перед самой кончиной он вдруг пришел в сознание и увидел Александра. Он попытался вспомнить что-то очень важное, о чем хотел всегда сказать Ярославичу, но всё-то откладывал. В избе было темно, только под иконами ярко горели лампады, да сам светлый князь — и Кербет теперь отчетливо видел это! — излучал некое тихое и спокойное сияние.

— Что? — спросил Александр. — Ты видишь меня? Слышишь меня? Можешь ли сказать чего-нибудь?

Кербет хотел ответить, но не мог. Это было так странно. Как во сне. Но ведь не сон. Он смотрел, видел и слышал Александра, а не мог ни рукой пошевелить, ни губами, понимая, что сил едва хватит на сколько-то вдохов и выдохов, не более того. Даже на раздумья, оказалось, нужны силы. Он вспомнил, о чем хотел сказать, и стал разговаривать с князем безмолвно, одним только взглядом.

Помнишь, Ярославич, как мы бежали из Новгорода? Обиженные, опозоренные, злые. Навсегда бежали, чтоб никогда уж не вернуться к строптивой и дурной госпо́де, пусть дальше живет сама собою, воюет с немцами и свеями, орет на своем безмозглом вече, торгует и торгуется, кичится и празднует. Придет времечко, и будет она говорить по-немецки и склонять свою жесткую выю перед чванливыми местерами. Еще и в папскую веру обратится. Одно только худо — обратясь, вкупе с тевтонами придут новгородцы завоевывать для Рима и Риги прочие города Русские — Полоцк, Торопец, Торжок, ко мне в Тверь заявятся, и будем мы с тобой, княже светлый, мою Тверь от них оборонять. Оно, конечно, отобьемся, прогоним их, а ведь обидно!

Помнишь, княже, как во Тверь тогда приехали и несколько дней у меня жили? И Вася твой в мою Людмилу влюбился. Маленький такой, мамкиной грудью еще питается, а как увидит Люду, вытаращится и смотрит не дыша. И все смеются. А я тогда хотел тебе сказать, что надо нам будет хоть кого-то из детей наших поженить в будущем. Людмила, конечно, на три года Васи старше, но жена моя еще дочку родит. Или твоя Александра родит девочку, а я на ней моего старшего, Димитрия, женю. И вот теперь хочу тебе сказать это, а не могу. Видать, умираю. Даже и боли никакой не чувствую. И как это меня угораздило? Насквозь проткнул проклятый немец копьем. Скажи, Ярославич, еще что-нибудь, не молчи! Хорошо перед смертью твой голос послушать.

— Ничего, друже мой, — заговорил Александр, будто услышав мысленную просьбу своего верного соратника, — раз очи отворил, стало быть, жив будешь. Да и тебе ли помирать? Зря, что ли, тебя Кербетом прозвали? Погоди-ка… Запамятовал я, что сие по-вашему, по-тверски, означает. Молчишь? Ну молчи, тебе сейчас лучше силы не тратить. Я сам вспомнил. Кербет значит вязанка. За силушку твою тебя так нарекли сограждане тверские. Верю, вдоволь сил еще в этой вязанке. Хватит, чтобы смерть одолеть. Главное, что вы свое дело сделали, и мы теперь всё знаем о немце. Разобьем его, проклятого! Мы тебя и Савву привезли в село Узмень. Савва тоже поранен. Разгромим местера Андрияша — и вернемся, заберем вас, отвезем в Новгород или во Псков. Там долечим. Эй! Ратисвет! Зови отца Феофана! Кербет очнулся! Ничего, друже мой, сейчас отец Феофан тебе грехи отпустит, еще легче сделается.

От Александрова голоса стало Кербету хорошо, спокойно на душе, и умирать совсем не страшно. Только жену и детей жалко. Митя всегда очень переживал, когда отцу наступала пора в полки уходить. Зато как радовался милый сынок, встречая отцово возвращение. Издалека бежит с неистовым писком: «Тятя!» Глазки горят, волосики прыгают, на шее повиснет — и уже не оторвешь его. «Тятенька! Как я рад, что ты опять живой!»

От столь ясного воспоминания о сыне Кербету вновь захотелось жить. К тому же ведь и Александр сказал, что он всего лишь ранен и скоро выздоровеет. Может, это и впрямь так? Страшно захотелось вновь вернуться в Тверь, и чтобы сынок бежал навстречу с радостным писком и прыгал ему на шею. Вдруг почему-то припомнилось, как Митька любил переливать воду или вино из чаши в чашу. А однажды Кербет рассердился на него, что он мимо льет, велел прекратить, а сын будто глухой, слышать не хочет, вновь льет, да перелил еще больше мимо, и он тогда взял стакан пива да и вылил его сыну на голову со злостью. И теперь от этого воспоминания стало так жалко Митьку, так стыдно за ту злость на него, так отчетливо увиделись его обиженные глаза, над которыми с волос весенней капелью бежали желтые пивные капли…