Невозможно остановиться

На миг я замолкаю, осекаюсь… Замедленно спрашиваю:

— А с кем это я… интересно… был?

— Тебе лучше знать, кто у тебя хихикал. Вспомни.

— А! — восклицаю я. — Действительно. Была гостья. Верно! Это соседка заходила. Она алкоголичка. Я ее консультирую, как бросить пить.

— Понятно, — ровно откликается Лиза.

Откуда такое спокойствие, такое смирение? Не нравится мне это спокойствие, это смирение. Не свойственны такие добродетели той Лизе, какую я знал.

Я отшвыриваю окурок в таз под рукомойником, круто поворачиваюсь. Лиза стоит уже одетая: на ней пятнистая куртка с откинутым капюшоном, пятнистые штаны, в руках держит рубчатые туристские ботинки. Узкое, светлое лицо ее серьезно.

— Так пойдет? — оглядывает она сама себя.

Я сглатываю комок в горле. Трудно отвечаю: да, мол, так пойдет, в самый раз по погоде… но нет ли ошибки в том, что она вообще оделась? Правильно ли это?

— Ты же сам захотел. Или мы не поедем? — невыносимо спокойно спрашивает эта анти-Лиза.

— Нет, мы поедем. Но я все жду-жду, когда, черт возьми, ты подойдешь и поцелуешь…

— А сам не можешь?

— Могу. Еще как.

И подступаю к ней. Бац! Это туристские ботинки со стуком падают из ее рук на пол. А в следующее мгновенье мы стоим, обнявшись, прижавшись друг к другу, покачиваясь… Господь положил свои тяжелые длани на наши затылки и удерживает, не дает оторваться друг от друга. А затем:

БАНАЛЬНЫЙ ТЕОДОРОВ: Думала обо мне? Честно говори.

БАНАЛЬНАЯ ЛИЗА: Да. Все время.

ОРИГИНАЛЬНЫЙ ТЕОДОРОВ: Плохо твое дело. Влюбилась ты в меня.

УМНАЯ ЛИЗА: Не обольщайся сильно.

МУДРЫЙ ТЕОДОРОВ: Знаю, что говорю! Сгубила, считай, свою молодость.

НЕЖНАЯ ЛИЗА: Дурачок.

РЕВНИВЫЙ ТЕОДОРОВ. А вела себя в командировке хорошо? Почему похудела?

ГРУСТНАЯ ЛИЗА: На себя посмотри. Постарел как.

Не ты ли, Ваня, из своей дали дирижируешь ее смирением и всепрощением?..

4. ЕДЕМ НА МОРЕ И…

Ну и становимся героями пустынного песчаного побережья. Ни одной шальной души, кроме нас, нет тут в такую погоду. Обложное небо. Серое, неприютное море с высокой волной. Моросит мелкий дождь. Ветер, ветер. Где-то вон за тем мыском, помнится мне, около старого песочного карьера стоял вагончик на колесах, бытовка рабочих. Да, стоит по-прежнему этот вагончик на колесах. Я надеюсь, что он, когда понадобится, приютит нас.

А Лизе, моей попутчице, похоже, не надо крыши над головой. Будь она нерпой, она легко и радостно ныряла бы в волнах; будь она чайкой, взлетала бы выше и круче других белокрылых, а будучи двадцатилетней жительницей асфальтовой столицы, по-своему предается вольной воле: то бежит по кромке прибоя, то украшает себя длинными мокрыми плетями морской капусты, то роется, как старатель, в береговых наносах…

Молодая, однако! — по-нивхски думаю я, шагая устало и невдохновенно следом за ней. Пусть, однако, позабавится! Сам я тоже ищу, но не раковины и не замысловатые деревяшки, а подходящее бревно. И нахожу, конечно. Прекрасное бревно. А рядом старая коряжина, под нее можно набить сучьев и запалить костер. Что и требовалось доказать.

— Э-эй! — сложив ладони рупором, кричу я и машу призывно рукой: беги, мол, сюда, гляди, чего я нашел!

Была бы Лиза нерпой, она бы испугалась и нырнула в глубину; была бы чайкой, облетела бы стороной, а доверчивая москвичка тотчас подбегает ко мне — разгоряченная, светловолосая. Десантница в пятнистой одежке.

— Что? Привал? — спрашивает, радостно дыша.

— Ага, привал. Займись-ка, Теодорова, столом, а я разведу костер.

— Ка-ак ты меня назвал? Теодорова?!

— А чем плохая фамилия? А ты зови меня Семеновым.

— Ну, знаешь! Я не согласна, нет!

— Давай, давай, Теодорова, не пререкайся. Ишь ты, однако, какая строптивая! Молода еще противоречить, — по-аксакальски бурчу я. И ухожу на поиски сучьев.

Глуп был бы Юрий Дмитриевич Семенов, не запасись он у вокзальных торгашей любимым своим напитком. Такса — шестьдесят рублей — поразила наивную Лизу и, может быть, лишила дара речи… во всяком случае, она не противилась покупке. Но я-то знаю, что и тут не обошлось без Вани, без его незримого присутствия… не кощунствую ли я, Иван? Да нет, поймешь и простишь… а пока я набираю охапку старых сучьев и с помощью газеты «Правда», повозившись, разжигаю небольшой костерок под коряжиной. Смотрю на Лизу. Она сидит на корточках. Светлые волосы спадают на лицо. Режет хлеб, драгоценную колбасу, чистит редиску.

А будь она нерпой или чайкой… А будь я клешнястым крабом или песчаной блохой… как бы мы могли встретиться? Кто бы тут находился вместо нас, в занятых нами объемах пространства? Странно иной раз, даже еще не выпивши, чувствовать себя самим собой, единственным и неизменным, лишенным возможности перевоплощения, не замечали?