Невольничий караван

Они снова оседлали своих лошадей и поскакали на юг. Ошибка Абдулмоута, убежденного, что он видел бегущего впереди Толо, спасла последнему жизнь. Если бы ловцы рабов вернулись назад, туда, где прятался на дереве Толо, то он, охваченный страхом, усталостью и волнением за судьбу Лобо, мог легко выдать свое присутствие. Впрочем, может быть, его уже нет на том суку, где он сидел, крепко уцепившись руками за ствол? И что сталось с его храбрым другом; неужели он и в самом деле нашел страшную смерть в пасти крокодила?

На этот вопрос могли бы ответить люди, которые незадолго до полудня в небольшой плоскодонке переплывали реку возле негритянской деревни Меана. Их было двадцать три — довольно мало для лодки, которая рассчитана на тридцать человек. Двадцать из них составляли негры-гребцы, по десять у каждого борта. Управлял лодкой юноша лет шестнадцати с более светлой кожей, говорившей о том, что в его жилах скорее всего течет арабская кровь. Два пассажира были белыми.

Должно быть, цель, с которой все эти люди предприняли свое путешествие по Нилу, не была мирной: на это указывали ружья, кучей сваленные на носу лодки. Там же, на носу, сидели сейчас оба белых.

На одном из них была накидка с капюшоном и высокие сапоги, точно такие же, как у небезызвестного нам доктора Шварца. Впрочем, сапогами их сходство не ограничивалось: достаточно было взглянуть на высокую плечистую фигуру и черты лица этого человека, чтобы понять, что перед нами не кто иной, как Йозеф Шварц, который, не дождавшись приезда своего брата и Сына Верности, забеспокоился об их судьбе и сам двинулся им навстречу.

— На его спутнике была одежда только серого цвета: матерчатые ботинки, чулки, короткие и очень широкие штаны, жилет, куртка и тюрбан. Серым был болтавшийся у него на шее длинный шарф и кушак, который он обвязал вокруг бедер, а также глаза, цвет лица и густые, длинные волосы, спадавшие из-под тюрбана на спину. И на этом безликом фоне выделялось нечто, что намертво приковывало к себе все взгляды и даже самых воспитанных заставляло забыть о приличиях. Этим «нечто» являлся нос Серого Человека. Он был чудовищно длинен, чудовищно тонок и чудовищно прям, а его острый кончик вполне мог бы быть использован как смертоносное оружие. Он был очень похож на аистиный клюв, но только не красного, а все того же серого цвета, и при взгляде на него становилось понятным странное имя Абу Лаклак, которым назвал его владельца Сын Верности.

Оба пассажира сосредоточенно оглядывали реку, достаточно широкую в этом месте. Серый вел себя при этом очень беспокойно, и когда какая-нибудь птица вспархивала из камышей или перелетала с одного берега на другой, он, как ужаленный, подскакивал на месте. Однако это не мешало ему поддерживать оживленную беседу со своим товарищем. Они говорили по-немецки: Шварц на чистом литературном языке, Серый же — на ярком, сочном и образном диалекте, на котором говорят жители территорий, расположенных где-то между Тюрингенским и Богемским Лесами[104], Инсбруком и вюртембергской границей[105].

— Я с тобой полностью согласен, любезный доктор, — говорил Шварц, — у нас на родине действительно преобладает неверное представление о народах Судана. Чтобы хоть немного узнать их, нужно побывать в этой стране.

— Но они ведь тебе нравятся, а? — спросил Серый.

— Нравятся, и даже очень.

— И когда едят людей?

— Да, если только они не едят меня. У них нет отвращения к такому необычному виду кушанья, это чувство может быть привито им на более поздней ступени развития. А сейчас они преспокойно разделывают после сражению «туши» убитых врагов и считают, что совершенно безразлично, где бедняги будут похоронены: в земле или в их желудках.

— Для меня это не совсем «безразлично»! Нет уж, я лучше буду лежать в земле под какой-нибудь милой часовенкой, чем в желудке такого людоеда!

— Я тоже, милейший доктор. Но ты все же должен делать разницу между…

— Эй, ты! — перебил его Серый, причем его нос, как будто по собственной инициативе, сердито задвигался вверх и вниз. — Если еще раз назовешь меня доктором, ей-ей, получишь такую оплеуху, что у тебя все кости затрещат! Ты тоже доктор, но я-то тебя так не зову! Зачем эти миндальничания между людьми, которые пили на брудершафт, хотя и всего лишь эту чертову маризу, на которую я, понятно, и смотреть бы не стал, кабы имел вместо нее наше доброе пиво! Или, может, ты не знаешь, как меня зовут?

— Конечно, знаю, — улыбнулся Шварц.

— Вот и хорошо! В этом научном мире я уж известен как Игнациус Пфотенхауер. Дома, где я живу, меня прозвали Наци-Птица, потому как я питаю нежную любовь ко всему, что летает, а не ползает. Здесь, в этой стране, меня зовут Абу Лаклак, Отец Аиста, из-за моего носа, который мне так же дорог, как тебе твой. А я зову тебя просто Зепп, от твоего имени Йозеф, и ты, стало быть, тоже докажешь мне свою любовь, а коли будешь называть меня Наци или Нац, это уж покороче, чем Игнациус с четырьмя слогам. Понял?

— Извини, пожалуйста! Надеюсь, что я больше не оговорюсь.