Невидимый град

Стою на глухом перекрестке,
а ветер, гулящий, хмельной,
в игре безудержной и хлесткой
помериться вздумал с тобой.

В провалы пустынные улиц —
(в провалы глухие судеб!)
мой дух боязливо сутулится —
сдержит — не сдержит разбег?

Но силой державной влекомый
в лазурь запредельных сторон
последней и страшной истомой
еще непокорный смятен.

И здесь, на глухом перепутье,
под вьюгой и ветром хмельным,
какими путями свернуть мне и
зовам ответить каким?

Поверить зарницам далеким
всей ширью немеркнущих глаз,
иль с ветром пуститься в широкий,
как смерть упоительный пляс?

КАПЛЯ — ОКЕАНУ

Близится час отлива.
Ты оставляешь меня на берегу
и уходишь.

Сухой прибрежный песок пьет меня
тысячами жадных уст.
Острая и злая трава,
что растет у самого берега,
извиваясь, тянется ко мне,
бледная от жажды.

Солнце опаляет меня и зовет за собой,
и я не в силах противиться его желанью…

Ты покинул меня, но я слышу
отдаленный шум Твоих волн.
О, Ты есть — и этого мне довольно!

Из облака, что бессильно поднять меня
к жестокому солнцу,
я вернусь к Тебе, снова к Тебе.

ГЛАВА ПЯТАЯ «Около церковных стен»

Однажды NN решил мне показать, какие замечательные люди бывают в доме его отца и, значит, в его доме. В тот день его отец принимал у себя известного в религиозно-философских кругах Москвы издателя популярной, так называемой «розовой» библиотеки — Михаила Александровича Новоселова ^{103}.

Много замечательных русских людей прошло и забыто в эти годы ломки и переустройства России. Личность и жизнь Михаила Александровича Новоселова заслуживает большего, чем мои неумелые попытки хоть что-нибудь оставить о нем для памяти будущих людей. Когда однажды Лев Николаевич Толстой приехал на квартиру к директору Тульской гимназии по поводу своих сыновей, он увидал восьмилетнего Мишу, сына директора, и сказал отцу:

— Вот удивительный ребенок — в нем сохранилось дитя, ему по душе действительно восемь лет, это очень редко бывает!

Рассказ этот, как семейное предание, я услыхала от самого Михаила Александровича много лет спустя, но при первой встрече с ним за столом в квартире моего институтского друга у меня было точно такое «толстовское» впечатление: ребенок в облике молодого старика. Михаилу Александровичу не было тогда и 60 лет, но из-за седой его бороды, а главное — из-за собственной моей юности я его сразу отнесла к старикам. На свежем лице светились мыслью и весельем голубые глаза. Юмор не изменял «дяденьке» (так звала его вся Москва) в самые тяжкие минуты жизни. Если бы мне поставили задачу найти человека, ярко выражающего русский характер, я бы без колебания указала на Михаила Александровича. Был он широко сложен, но благодаря воздержанной жизни легок и подвижен. От природы он был одарен большой физической силой и в молодости славился в Туле как кулачный боец, о чем любил с задором рассказывать.

В его существе разлита была гармония физической и нравственной одаренности, без тени болезни и надрыва. Шла ему любовь его к цветам, к природе, к красивым вещам, которые он не приобретал, не хранил, но умел ими любоваться. Не забуду его детскую радость по поводу особенной жилетки из старинного тисненого бархата, подаренной ему в дни его нищенских скитаний, о чем рассказ еще впереди.

Около Михаила Александровича все оживлялось, молодело, дышало благожелательством и бодростью, как будто в своей бесприютной, нищей и зависимой ото всех жизни он все-таки был ее господином и повелителем.