Невидимый

Кто получил подарки? Филип, Паржик, Анна, Кати — и тетка. Что касается тетки, то это был давний обычай, воздаяние чести, инерция. Нет, я-то не купил ей вышитые шлепанцы и не подсунул Хайну ненужный ему галстук. Ведь и мне, слава богу, ничего не подарили. Соне отец преподнес какой-то большой сверток — вероятно, набор разных материй на приданое новорожденному. Не знаю, что там было, Соня даже не дотронулась до свертка. Еще и за ужином смотреть на нее было тягостно. Возбужденная таким многолюдьем, она озорничала, звякала ложкой о тарелку, ела рассеянно и беспрестанно злоумышленно напоминала, что за столом стоит еще одни, девятый, стул — для Невидимого. Когда домочадцы ушли, Соня начала делать какую-то особую сложную гимнастику, которая стоила ей большого труда. Она все время ошибалась и злилась.

Конфеты, что я ей преподнес, она ела, набив в рот по две, по три штуки сразу. Для ожерелья нашла следующее остроумное применение: воткнула в стену над диваном, под картиной, две булавки и повесила на них драгоценное украшение. Все это было безмерно жалким. Я мечтал лишь о том, чтоб кончился наконец не только этот вечер, но и все последующие вечера нежеланного для меня рождественского безделья. Как хотелось мне снова очутиться в моем заводском кабинете! На дворе шел густой снег. Снежные хлопья бесшумно лепились на окна. Никто этого и не замечал. Я установил этот факт просто из душевной лени — поэзии я ведь никогда не чувствовал.

Единственным человеком, праздновавшим рождество, была тетка. Она ела, словно совершала обряд, набожно выворотив свои глаза к потолку, над которым для нее, видимо, открылись небеса с вифлеемской звездой. Звезда эта, конечно, светила одной тетке! В ее молчании чувствовалось благоговение. При всем том на нас она смотрела критически и хмуро. Она не признавала нашей удрученности. Видела в ней оскорбление своему маленькому богу, который собирался родиться на утеху всем старухам мира, рассчитывающим на вечное блаженство по завершении добродетельного и сурового земного странствия.

Нет, я не страдал, сердце мое не болело по тому, что могло быть, но чего не было. Праздничная трапеза, всеобщая расчувствованность, парафиновая иллюминация — все это игрушки для малых деток. Вот позднее, скажем, через год, когда понадобится оделить всеми видами рождественского счастья маленького сынишку, — о, тогда другое дело! Самым мучительным за этим ужином было то, что я чувствовал его так близко от себя — и не смел подать ему знак хотя бы поглаживанием… и что убежище его так ненадежно! Каково-то ему там, в этом животе, который мнут и гнут в дурацкой гимнастике? Увы, я не мог запретить Соне выворачиваться наизнанку. Я вынужден был — по предписанию врача — делать милое лицо.

Тетка велела Анне испечь к чаю какие-то бисквиты — не очень-то они получились вкусными. К бисквитам подали горячий пунш. И мы помаленьку отхлебывали его — мы, потерпевшие крушение, сошедшиеся в этот безрадостный вечер благодати… Мне казалось — я пью не благоуханный алкогольный напиток, а вонючую кислоту разложения семьи.

В ту самую минуту, когда я уже думал, что можно наконец встать, откланяться да убраться в свою берлогу, за дверью умильным голосом старого шарманщика затянул колядки… Кунц. Его тотчас пригласили войти, он стал отнекиваться, мол, пришел он только пропеть рождественскую песню, но тетка все-таки уговорила его. Впрочем, он не очень-то заставил себя просить. Ему налили пуншу, и он, поматывая своей парадной бородой, как хвостом, заблеял что-то благочестивое. Хайн сидел, бросив руки на стол, как мертвые сучья. Время от времени он шлепал по столу ладонью — такое же движение, как конвульсивный взмах хвостом засыпающей рыбы. И упорно разглядывал потолок. Он боялся заговорить, чтоб рыдания, сотрясавшие его изнутри, не прорвались наружу.

Но вот замолчал и Кунц. Усталость звенела у меня в ушах, как стрекотание сверчка. Тетка недовольным тоном заметила, что кто-то из нас сидит, скрестив ноги[12]. Я вздрогнул: это я так сидел. Соня сосала мизинец, вперившись в пустоту лихорадочным взглядом. Я знал по опыту, что сейчас, в следующую минуту, она разразится или громким хохотом, или безутешным плачем. Этим всегда кончалось, когда она притаится ненадолго.

Наконец-то я оттуда убрался. Не очень, правда, ловко, но все же — под предлогом, что у меня заболела голова. По лестнице я взлетел, как вспугнутый заяц. Словно мне грозит опасность, словно меня могли еще позвать обратно. Запыхавшись, сел я за свой письменный стол. Однако и здесь меня вовсе не ждал желанный отдых: надо было исполнить еще одну неотложную и весьма неприятную обязанность.