Nevermore

Это великолепное помещение включало в себя абсолютно все, что может придать шикподобному празднеству. Дюжины пышных букетов составляли экзотический декорзала, чьи золоченые стены, мраморные полы, тяжелые расшитые гобелены казались искусным барельефом на фоне сотен подсвечников, в каждом из которых горел факел. К одной стене был придвинут массивный стол с таким изобилием деликатесов, что выражение «стол ломится от яств» не показалось бы гиперболой. На каждом блюде — высокие горы мяса и дичи всех сортов, ветчина, индейка, оленина, телятина, куропатка, курица, тетерев, дикая утка, — а рядом тарелки с устрицами, сельдью, осьминогами, крабами, форелью — чаши с вишней, сливами и всеми видами экзотических фруктов — корзины, доверху наполненные хлебом, бисквитами, рулетами — бесчисленные бутылки кларета, мадеры, шампанского — невероятных размеров керамический сосуд с ромовым пуншем — легионыпирожных, кексов, тортов и других сладостей, столь привлекательных, столь аппетитных, что одного вида этой соблазнительной скатерти-самобранки оказалось достаточно, чтобы привести в неконтролируемое волей возбуждение мои органы слюноотделения.

Воздух в бальной зале был пропитан ароматами множества цветочных букетов и наполнен достаточно мелодичными звуками, кои элегантно одетые музыканты извлекали из своих инструментов, и под их энергичный ритм многие гости уже пустились танцевать веселую кадриль. Куда ни глянь, глаза слепил блеск — богатство красок — изобретательность и новизна костюмов. Тут и богато одетые вельможи, и злые разбойники, нарядные эльзасские крестьяночки в сопровождении ухмыляющихся арлекинов, парижские мадемуазели, оживленно беседующие с достойными монахами, — молочницы с короткими косичками, а подле них — усатые пираты. Вон шотландская девица проскользнула мимо об руку с веселым моряком; вон дебелый, раскрашенный вождь краснокожих повел в танце аристократку из Триполи. Меланхолический Гамлет, принц датский, о чем-то спорит с Гаем Юлием Цезарем; Торквемада [45]мирно болтает и смеется с Генрихом VIII. Там и сям мелькали очаровательные костюмы полячек и итальянок — первый состоял из ярких атласных юбок, отделанных горностаем, с тяжелой пышной бахромой, а второй был из вишневого атласа, щедро расшитого золотым позументом, бантиками и кисточками.

Посреди толпы восседала на своем массивном престоле (очевидно, его переносили в зал ради таких оказий) госпожа, миссис Генриетта Никодемус собственной персоной, тщательно причесанная, разодетая и в целом приобретшая сходство (хотя и в несколько преувеличенных пропорциях) с очаровательной и злополучной королевой французской Марией Антуанеттой.

Просторный зал, кипевший жизнью, красками, разнообразием, представлял собой замечательное зрелище, возбуждавшее в зрителе удивление и восторг. Но и самые изобретательные — самые фантастические костюмы — не произвели такого эффекта, как явление моего мускулистого спутника в его облачении из шкур и кожи. Стоило нам войти, и возбужденный шепот пронесся по всему собранию; гости оставили свои занятия и, не скрывая изумления, уставились на покорителя Запада. Пока мы шли через зал, я отчетливо слышал восхищенные ахи и охи, взволнованное бормотание, тихие восклицания, срывавшиеся с уст гостей: «Смотрите, это он! — Сам Дэви Крокетт! — Король Дикого Запада!»

Мы остановились перед троном миссис Никодемус, и та, заметив наконец наше присутствие, поднялась с трона и величественно протянула пограничному жителю свою пухлую кисть, как бы подставляя ее для поцелуя.

Подавшись вперед и ухватив ее своей — куда более крупной — десницей, Крокетт энергично стиснул пожалованную ему ручку.

— Вечер добрый, миссис Никодемус! — проурчал он. — Чтоб моя винтовка заржавела, если это не самая славная вечеринка, какую я только видел! А вы-то — разгорелись, что утренняя заря в погожий денек!

Идеально круглое лицо вдовы и впрямь покраснело от удовольствия, и она принялась расхваливать колоритный костюм Крокетта, а потом обернулась к мисс Муллени, которая с почтительным реверансом представилась ей. Затем хозяйка сосредоточила свое внимание на мне и Виргинии. Осведомившись об имени моей спутницы, она оглядела наши костюмы и прокомментировала:

— Какой изысканный выбор! Знаете ли, мистер По, из всех сказаний, вошедших в «Метаморфозы», история Пигмалиона — моя любимая.

— Разорвите меня на кусочки! — воскликнул Крокетт. — Да как же, чертополох меня уколи, вы так быстро скумекали? Крепкий у вас котелок на плечах, миссус Никодемус!

Я не упустил случая пошутить и с любезной улыбкой заметил:

— А вот голова Марии Антуанетты не удержалась на плечах, когда бедняжка попала в когти мсье Робеспьера [46]и его присных.

Казалось бы, остроумная реплика должна была вызвать если не бурный хохот, то по крайней мере искреннее проявление веселья и удовольствия, но, противно моим ожиданиям, мои слова были встречены полным — протяженным — и крайне обескураживающим молчанием.