Nevermore

— Полагаю, это означает, что вы намерены отложить свой отъезд? — переспросил я покорителя границ.

— Выходит, так.

— Но как же прочие ваши обязательства?

— Вот что, — заявил Крокетт, упирая в бока кулачищи. — Вы, видать, не все про меня знаете. От трех вещей Дэви Крокетт не уходил никогда: от драки, от друга в беде и от незаконченного дела!

Я собирался сразу же вернуться к себе домой, укрыться от всех отвлекающих моментов — тогда я сумел бы сосредоточить всю мощь своих рациональныхспособностей на представившихся ним тайнах, — однако остановить умственную деятельность до тех пор, пока я не достигну своего жилища, оказалось невозможным. Едва я вышел на сумеречную улицу, как мой сверхвозбужденный мозг уже начал свою работу, поворачивая различными гранями это загадочное дело.

Даже если другие выводы пока отсутствовали, странное исчезновение Александра Монтагю, вновь отмеченное непостижимой надписью «NEVERMORE», убедительно доказывало, что Роджер Ашер не был повинен в убийстве Эльмиры Макриди. Та же рука, что оставила кровавую надпись в спальне первой жертвы, несомненно, вывела это слово и в комнате Монтагю. И то не была рука Роджера Ашера, ибо несчастный погиб страшной смертью за несколько дней до исчезновения Монтагю.

Разумеется, из того факта, что Ашер не был убийцей миссис Макриди, еще не следовало с необходимостью, будто всякая связь между его гибелью, убийством хозяйки пансиона и последовавшим за этим исчезновением Александра Монтагю отсутствует, но эта связь пока оставалась совершенно неясной, тем более что мы не располагали сколь-нибудь удовлетворительными сведениями о прошлом бесследно пропавшего старика.

Беглый взгляд на рассыпанные по полу в спальне Монтагю тома убедил меня лишь в том, что он был чрезвычайно начитанным человеком — по крайней мерс, в пору, предшествовавшую старческому упадку зрения. Однако, по-видимому, вкус к чтению был им в последние годы утрачен. Рукописные пометки, обнаруженные мной в его книгах, с годами выцвели, а попавшийся мне в руки выпуск «Ежедневной газеты Балтимора» был по меньшей мере четвертьвековой давности. Желтизна и хрупкость остальных валявшихся в комнате изданий предполагала не меньшую их древность. Зачем Монтагю хранил эти не имеющие никакой ценности бюллетени— то была загадка не менее головоломная, чем вообще свойственное определенному роду людей упрямое нежелание расставаться с любым своим имуществом, сколь бы ничтожным и преходящим оно ни было.

С тех пор, как мне сообщили имя пропавшего, я все пытался сообразить, почему оно показалось мне знакомым, но сколько ни ломал себе голову, не мог припомнить обстоятельств, при которых я ранее с ним сталкивался. Теперь же, направив свои стопы к дому, я решил поощрить свою память, повторяя про себя это имя: Александр Монтагю, Александр Монтагю. Но все тщетно.

До такой степени был я поглощен этим интеллектуальным усилием, что почти не замечал окружающего пейзажа, как вдруг пронзительный порыв ветра, острая смесь морских ароматов, донесся из гавани, и я, очнувшись, осознал, что забрел в те трущобы, где всего неделю назад полковник Крокетт схватился в достопамятном единоборстве с пресловутым Гансом Нойендорфом.

Это воспоминание пронизало меня дрожью страха,охватившего каждую частицу моего бытия. Невероятные события последних дней, начиная с нашего приезда в дом Ашеров, изгнали из моего сознания всякую мысль о Нойендорфе. Теперь же явственное воспоминание об этом жестоком и неукротимом злодее и о кровожадных угрозах, которые он, как мне стало известно, отпускал в мой адрес, волной нахлынуло на меня. Сердце дрогнуло, члены похолодели, грудь колебалась от внезапного приступа невыносимой тревоги!

К тому времени на город пала тьма. Улицы, несколько часов назад кишевшие прохожими, теперь почти обезлюдели. Ускорив шаги, я отчаянно пролагал себе путь через заброшенные проулки, по кривым улочкам, узким, извилистым проходам. И вдруг, когда я сворачивал за угол, меня пронзило безусловное — и безусловно жуткое— ощущение: за мной гонятся!

Читатели, склонные к излишнему скептицизму, могут заподозрить, что уверенность эта возникла исключительно из моего чрезвычайно возбужденного состояния ума, из тягостного беспокойства, порожденного внезапным воспоминанием об угрозе этого злодея, который, по словам Крокетта, обещал «пустить мою шкуру на ремень для правки лезвия».

Конечно, подобная игра фантазии относится к числу наиболее распространенных явлений число иллюзорнойприроды. Однако эта угроза ничего общего не имела с иллюзией. Настолько сильным — настолько ощутимым— было чувство, что меня преследуют, что возникнуть оно могло лишь из тех врожденных и примитивных инстинктов, кои продолжают действовать глубоко в душе даже наиболее цивилизованного человека, — инстинктов, заложенных в нас благосклонной природой, дабы предостерегать нас о надвигающейся смертоносной угрозе!