Неведомому Богу. Луна зашла

Жена Хуанито, Элис, грустила даже сильнее, чем Дженни. Она совсем не плакала, а только иногда садилась на ступеньках перед входом, раскачиваясь взад-вперёд. Она носила ребёнка, и, кроме того, она сильно любила Хуанито и жалела его. Так она сидела целыми часами, раскачиваясь и мурлыкая что-то себе под нос, но никогда не плакала, и, наконец, Элизабет взяла её в дом Джозефа, поручив ей работу на кухне. Теперь Элис была счастлива. Иногда, встав подальше от раковины, чтобы не повредить плоду, она не отказывалась немного поболтать за мытьём тарелок.

— Ведь он не умер, — часто говорила она Элизабет. — Когда-нибудь он вернётся, и наутро всё будет, как всегда. К тому времени, когда он вернётся, я забуду его. Вы знаете, — с гордостью говорила она, — отец хочет, чтобы я вернулась домой, но я не поеду. Я буду ждать Хуанито, ведь он приедет сюда.

И она снова и снова спрашивала Джозефа о планах Хуанито:

— Вы думаете, он вернётся? Вы уверены?

Джозеф всегда серьёзно отвечал:

— Он говорил, что вернётся.

— Но когда, когда, как вы думаете?

— Через год, может быть, через два. Ему надо переждать.

И она опять обращалась к Элизабет:

— Наверное, малыш уже сможет ходить, когда он вернётся.

Новая жизнь захватила Элизабет, и от соприкосновения с ней она менялась.

В течение двух недель она, нахмурив брови, ходила по своему новому дому, тщательно рассматривала всё и составляла список мебели и утвари, которую следовало заказать в Монтерее. Домашние заботы вскоре изгнали из её памяти вечер, проведённый с Рамой. Лишь иногда ночью, просыпаясь от холода и страха, она испытывала ощущение, что в постели рядом с ней лежит мраморная статуя, и трогала руку Джозефа, чтобы убедиться в том, что рука — тёплая. Рама была права. Дверь, открытая в ту ночь, теперь была закрыта. В разговорах, которые вела Рама, то её внутреннее состояние больше не присутствовало. Рама была очень тактичной, она смогла показать способы ведения домашнего хозяйства без видимой критики того, что делала Элизабет.

Когда привезли всю мебель из орехового дерева и все чайные сервизы, когда всё: вешалка с хрустальными зеркалами, небольшие кресла-качалки, широкая кленовая кровать и высокое бюро — было расставлено и развешено, в гостиной установили сияющую герметичную печь с чёрной окраской по бокам и никелированной полировкой на серебряных частях. После того, как всё было сделано, из глаз Элизабет исчезла тревога, а её брови перестали хмуриться. Она даже стала напевать испанские песни, которым научилась в Монтерее. Когда к ней приходила работать Элис, они пели эти песни вместе.

Каждое утро Рама, знавшая уйму всяких тайн, приходила посекретничать. Она рассказывала о том, что касалось замужества и о чём Элизабет, выросшая без матери, не знала. Она рассказывала о том, что надо делать, чтобы родился мальчик, и что — чтобы родилась девочка. Методы были хотя и не стопроцентными, но достаточно правдоподобными. Иногда они не приносили желаемого результата, но и не приносили такого вреда, чтобы их не попробовать; Рама знала сотню случаев, когда они были успешными. Элис тоже слушала, а однажды сказала:

— Неправильно. У нас делают по-другому.

И Элис рассказала о том, что нужно сделать, чтобы цыплёнок не трепыхался, когда у него отрубают голову.

— Во-первых, нарисуйте на земле крест, — пояснила Элис.

— А когда отрубили голову, положите цыплёнка прямо на крест, и он никогда не будет трепыхаться, потому что этот знак — святой.

Позднее Рама попробовала сделать так, поняла, что это — правда, и с тех пор стала гораздо более терпимой к католикам, чем раньше.

То было славное время, исполненное тайн и ритуалов. Элизабет наблюдала за тем, как Рама готовит приправу к тушёному мясу. Сняв пробу, она причмокивала, а глаза её строго вопрошали: «Так ли уж всё хорошо? Да нет, не совсем». Всё, что ни приготовила бы Рама, было так хорошо, как и должно было быть.