— Древние, — сказал Женька и с уважением коснулся кожаного корешка. — По-церковнославянскому напечатано.
— Это, наверно, рукописные, — возразил я.
— Ладно, — тряхнув головой, сказал Женька, — давай лучше цветы поливать.
Когда Иван Кузьмич вернулся с прогулки, тетя Даша с моей помощью накрывала на стол, а Женька складывал свои папки с бабочками на подоконник.
— О, какие чудесные бабочки! — воскликнул Иван Кузьмич, увидав наши коллекции. — Ну-ка покажите, покажите.
Он принялся рассматривать наши коллекции. Особенно ему понравилась глазчатая зубчатка с красноватыми крыльями в бурых пятнах и розовыми подкрылками, на каждом из которых голубел круглый глазок.
— Смеринтхус океллатус, — с гордостью прочитал я латинское название глазчатки, решив блеснуть перед старым книжником своими познаниями.
Жилец внимательно посмотрел на меня.
— Ну уж если быть до конца справедливым, — произнес он, усмехнувшись, — то не смеринтхус, как ты произносишь, а смеринтюс. В латыни дифтонг «т» и «х» звучат как мягкое «т». И не океллатус, а оцелатус. Перед гласными «е» и «и» это произносится, как «ц». Правда, — добавил Иван Кузьмич, — римляне во всех случаях произносили этот звук как «ка». — Он попросил прочитать меня латинскую подпись под крапивницей.
— Ванесса уртикае… — пробормотал я с запинкой.
— Уртикэ, а не уртикае! — воскликнул Иван Кузьмич, — созвучие «ае» читается слитно: «э».
Потом Иван Кузьмич взял книжку про Шерлока Холмса, которая лежала на подоконнике.
— Это кто же читает?
— Я.
— Нравится?
— Интересно. Про собаку особенно, про баскервильскую…
— Н-да, н-да… — произнес старик, листая книжку. — Давно и я читал про Шерлока Холмса. Еще мальчишкой… А вот чудесный рассказ! — воскликнул вдруг Иван Кузьмич. — «Пляшущие человечки». Помню, отлично помню!..
— Это как Шерлок Холмс буквы разгадывал, — подсказал я. — Один бандит посылал письма, а вместо букв — человечки. Шифр такой.
— Да, да, — задумчиво кивнул Иван Кузьмич. Он закрыл книжку и положил ее на подоконник.
Вошла тетя Даша, неся кастрюлю со щами.
— Книги, разные дела — все в сторону, — скомандовала она. — Все за стол, будем обедать.
Дождь шел, не прекращаясь, весь следующий день и всю ночь. Проснувшись на другое утро, я опять увидел, как по стеклам стекают все те же противные струйки. И сразу же на сердце у меня сделалось тоскливо и грустно. Даже подниматься не хотелось.
Женька еще спал, и мне не хотелось его будить. Лежа с закрытыми глазами я слышал, как стучит на кухне сковородками тетя Даша, и позавидовал тому, что она всегда находит для себя какое-нибудь дело. Потом послышался скрип лестницы — это спускался сверху Иван Кузьмич.
— Молоко сегодня замечательно вкусное, — заметил он. — Кстати, Дарья Григорьевна, нет ли у вас туши?
— Где-то стоял пузырек. Да вон он, на окне стоит.
В этот момент меня окликнул Женька:
— Эй, Серега, ты спишь?
Я повернул голову.
— А здорово тебя вчера Иван Кузьмич обрезал, — засмеялся Женька. — «Океллатус»… Так и надо, не хвастай…
— С чего ты взял? Я и не хвастал вовсе.
Женька зашлепал босыми пятками и взобрался с ногами на мою постель. Он принялся щекотать меня, а я до смерти боюсь щекотки. Через какую-нибудь минуту все мои простыни, одеяло и подушка были на полу, и мы барахтались в них, хохоча и дрыгая ногами.
Завтракали мы все вместе. Даже Иван Кузьмич спустился со своей мансарды к столу. Пока мы ели испеченные тетей Дашей оладьи, запивая их сладким чаем, он почему-то все время поглядывал на нас как-то странно и таинственно, а когда с завтраком было покончено, произнес:
— Вот что, Женя и Сережа, я попрошу вас подняться ко мне. Вы оба мне очень нужны.
Голос его прозвучал так серьезно, что сердце у меня екнуло. Я почему-то вспомнил, что нашего жильца в городе зовут колдуном.
Медленно поднялись мы вслед за Иваном Кузьмичом по скрипучей лестнице и очутились в кабинете, где на письменном столе все так же лежала раскрытая старинная книга.
— Прошу вас сесть, — торжественно сказал ученый, указав на стулья у стены.
Мы послушно сели, глядя на него во все глаза.
— Ответьте мне: вы умеете ли хранить тайны? — спросил Иван Кузьмич, садясь в кресло.
— Умеем, — уверенно отозвался Женька.
Иван Кузьмич повернулся в своем кресле к столу, приподнял книгу и вытащил из-под ее переплета листок бумаги.
— Видите ли, — сказал он, — я изучаю старинные книги и рукописи. И в одной такой древней книге между страницами я обнаружил вот это. — И он протянул нам загадочный листок.
Меня сразу же поразил вид этой бумаги. В нескольких местах она была протерта до дыр. Ее края казались обожженными. Вся она была испещрена какими-то непонятными значками, потускневшими, наверно, от времени.