Нетелефонный разговор

Вот ходит между партами наш математик Бертем (дивлюсь – как и всплыла во мне его фамилия?), в свежевыглаженной шелковой, кремового цвета, косоворотке, и рыжий, весь в конопушках, мальчик Ляхович – классный хулиган, сын какого-то высокопоставленного летчика, – обмакнув ручку в чернильницу и встряхнув, сверху донизу уничтожает все великолепие учительской косоворотки. Почему именно этот миг нарисовался в моей памяти? А даже не то, что четверка по арифметике (оценка 7-го класса) перешла из моего свидетельства в аттестат зрелости, почти сплошь пятерочный, и это – подарок учителя математики Бертема!

Впрочем, еще всплыла четверочка по тригонометрии (а эта-то зачем?) и чуть было не по поведению. Но встали на защиту педагогички – естественница и любимая моя географиня! А то бы и не видать мне аттестата зрелости, единственного документа об образовании, впрочем, по большому счету, и на войне, и в тюрьме вполне мог бы обойтись и без него. Контузило – не спросили, а уж арестовывали всех – и вовсе без спросу об образовании.

Вот стоял на школьном плацу, глядел вниз, на бывшую Ленинскую улицу, а там, внизу, ну, в двухстах метрах – милое зданьице бывшего НКВД. Днем я ходил в школу, учил ненужные предметы (все-все оказались ненужными!), а после уроков с мамой передачки отцу таскал, пока принимали. Они потом, когда расстреливали человека, передачки принимать переставали. Чекисты люди честные, не наживаться же им на нашем горе. Так мы просто с мамой по противоположной стороне дефилировали – до Парка культуры и обратно до Драмтеатра. И отец мой, сидевший в НКВД в подвале, может быть, террорист, а может, японский шпион – до сих пор не знаем, – был как бы с нами, последние месяцы живой. Это я теперь таким знанием богат, а тогда все надеялся: чтоб мой-то папанька да не исхитрился победить эту преграду – «без права переписки», да не черкнул бы нам весточку, хоть из ада! Нет, оказывается, этот ад был страшнее того.

А в конце нашего променада стоял кто? Ленин, наш дорогой вождь, маленький, но обязательный, таганрогский Ленин. А московский – и до сих пор стоит, и указывает нам путь, и тоскует по Дзержинскому, скоро, не дай Бог, воссоединятся! И не дай Бог тебе, Россия, снова пойти по их гибельному пути!

Тогда в зрелые летние месяцы во всех дворах в городе варилось варенье. Не новые русские или греки, а все люди, независимо от достатка, южные люди, на дворовых печках варили сперва клубнику, потом черешню, потом вишню, виноград и даже грецкие орехи. Сладко пахло дровяным дымом и клубничной пенкой, и мы, дети, ходили, облизываясь на сладкое, как пчелы, в ожидании бабушкиной розетки с пенкой. О, какое, совсем другое, было время, и люди, и годы, и жизнь, как сказал потом популярный писатель Илья Эренбург.

А рядом булькала в огромных кастрюлях кукуруза, неочищенная, прямо в зеленых своих покровах, и этот запах перебивал даже запах варенья – мы так любили, как говорят на юге, чтобы не картавить, пшенку.

Как для кого, а для меня слаще всех дворовых запахов был запах рыбы со сковородки, на которой жарились в горячем подсолнечном масле знаменитые азовские почти живые бычки, утреннего улова, огромные, головастые, как сомики, рябые и черные. Я ничего не помню – что мы ели тогда вообще, ведь не одних же бычков, но этот вкус и запах не улетучился, он – со мной навсегда.

Запах моря,
Сельди, соли, тмина
И морской травы
На якорях!
Запах моря –
Это запах мира,
Суша воевала
На морях.
Запах моря
С острова сокровищ,
Из дубовых бочек
Ромом бьет.
Запах моря
С жабрами чудовищ!
Химик скажет:
Это пахнет йод.

Это стихотворение написано в зрелые годы (чтоб не сказать «в преклонные» – я как-то давно привык, что живу в окружении молодых людей) в писательском Доме творчества, у самого синего в мире, у Черного моря, в Одессе. Одесса, родина моего отца, в которой я никогда не жил, да и был-то всего два-три раза пролетом, воспринималась как родная сестра, если не близнец, моего Таганрога.

Не скажу – почему, я тогда не обладал знанием того факта, что строились оба эти города одним архитектором, причем сначала Таганрог, основанный в 1698 году, а потом уж Одесса, через пять лет. Так что мой город – как бы старший брат Одессы. Боже, прости мне эту слабость – ну хочется быть первым! И по моим скудным впечатлениям об Одессе мне никогда бы не написать «Я жил тогда в Одессе пыльной…» А вот видите, написал же!

Память-память, никогда не была ты моим украшением, а теперь и что с тебя спрашивать. Но засели в башке какие-то странные даты не своей, а чужой жизни! Почему я запомнил, что Натали и Дантес – одногодки, 1812 года рождения? Может быть, потому, что пушкинский сюжет, связанный с жизнью моего главного божества на земле – Александра Пушкина, как-то перекликается для меня с трагедией Нового Завета? Это для кого-то он – «наше все», а для меня – мой личный учитель.