Нетелефонный разговор

Горит Останкинская башня, передавшая миру столько вранья и трагических сообщений! Гибель двух атомных субмарин с экипажами. Череда смертей (одна за другой) кремлевских старцев, хозяев горящего останкинского эфира. Расстрел Белого Дома на глазах у любопытной толпы, просто Древний Рим какой-то! Чернобыль, траур всей Европы, один стоящий всех перечисленных печалей. Заказные убийства и фотороботы исполнителей, которые – все знают – никогда не будут пойманы. Чеченские (зачем?) похоронки, взрывы домов в Москве и Волгодонске. Разметанные фрагменты человеческих тел на Котляковском кладбище. Совсем недавняя диверсия в подземном переходе на Пушкинской площади… Хватит!

А из веселых новостей «раньшего» и вовсе карикатурного времени знаменитый бессонный комбайн, день и ночь молотивший по телевидению тучные сверхплановые колхозные нивы. А хлебушек-то все годы прикупали на Западе!

Смехотура или тоже трагедия?

Со страхом мы включаем в последние годы последние новости – что там еще?

Горит Останкинская телебашня: короткое замыкание. Кому оно выгодно? И пусть даже будут в пламени торчать уши злоумышленников – никого за эти уши не схватят. Короткое замыкание!

Мы продолжаем жить уже в XXI веке по моему летосчислению. С Божьей помощью.

Еще вспомнилось…

«Семнадцать – десять!»

Ну, с Богом, сказал я себе с трепетом и неуверенностью где-то в глубине отремонтированной, больше отреставрированной, души, принимаясь снова теребить магический кристалл своей довольно-таки дырявой памяти.

Те заметки слегка кокетничали: «Конец первой жизни». Но это действительно было так. Жизнь и есть только то, что нам удалось вспомнить о ней. Нет, то, что вы прочтете сейчас, не начало какой-то несуществующей второй жизни, но, может быть, начало второй памяти.

Писал тогда торопясь и один за другим рассасывая белые кристаллики нитроглицерина: не успею, не успею! И что-то внутри сжимало горло – трудно пробирался к сердцу тонюсенький, толщиной с иголку, ручеек крови, высыхающая река моего существования в этом мире.

Доктору Акчурину с Божьей помощью удалось сказать мне: «Встань и иди!» И я пошел и иду. Пока. Но ведь и все мы идем пока!

И было это в мои 76 от роду!

Но не думайте, что я ощущал свой стариковский возраст. Ведь как будто и не так давно гонял я по ростовским пустырям и стадионам шитый-перешитый кособокий футбольный мяч – круглых тогда и вообще не существовало в природе. Это уже после запуска спутников-сателлитов научились делать круглые мячи, да и то не у нас. Мы до такой мелочи не опустились. Мы – великая держава, а не какой-то там «Адидас»!

От мяча пахло не просто кожей, травой, дождем и пылью – в нем, казалось нам, был и шум и запах масла машинного отделения пароходов, на которых приплыл к нам сам футбол из Англии, и шум трибун стадиона «Динамо», где нам предстояло удивлять московскую публику своими пока еще не забитыми красавцами-голами, а как же иначе?

Мы лелеяли и обожали главную игрушку своего детства. Мы долго выворачивали ее наизнанку через шнуровку и, разжившись у сапожника дратвой и кривой иглой с большим ушком (видимо, оно имелось в виду в знаменитой притче о верблюде), любовно зашивали расползшиеся швы. Пуговицы пришивать мы так и не научились.

Камеры, я застал их еще из красной и вовсе заморской резины, с длинной пипкой – ее легко было, свернув, заталкивать под шнуровку, чинить было куда как проще: если не было с собой резинового клея и наждака для зачистки заплатки, то стоило забросить внутрь косточку вишни в любое время года (вишневое варенье варили в каждом доме), поймать ее против прокола и обвязать вокруг суровой ниткой. Всего-то! Этот способ едва ли приплыл к нам с футбольной родины – там варят не варенье, а вишневый джем или конфитюр, без косточек, невкусный. Этикетки красивые.

А какие матчи игрались в моем таганрогском детстве! Почти что первенство Союза: «Исполкомский переулок – с Крепостью» или «Десятая школа – Собачеевка». Вытаптывалась до проплешин трава городских пустырей – ведь матчи продолжались бесконечно. Никаких рефери, да и часов ни у кого в помине не было.

Говорят сейчас: усталость! Как это, мол, играть на третий день? Слушаю и удивляюсь – какая усталость от игры в футбол, от радости? Возвращаюсь к отчаянной нашей юношеской игре – от светла до темна.

Да, может быть, то был другой футбол, но мы же забивали им голы, и они нам так же мешали это делать. А сами, сволочи, норовили привезти нам! Вот ставят сейчас одного, много – двоих нападающих, да и этого единственного двое намертво еще и держат, буквально держат, за футболку. И это даже не фол, а так, шалость.

А я был не нападающим (какое неточное слово!), а забивающим! И мотался по всей поляне, до своих ворот, за мячиком, чтобы потом, уже с ним, обмотать двоих, троих, да что там – всю их команду и отвезти свой голешник обязательно, и не один, а сколько удастся.