Нет у любви бесследно сгинуть права...

— А ты чего не спросись влез, — строго сказала она, — а будь во дворе пес, слышит шаги, залаял бы, а будь в доме прислуга, увидит, что кто-то вошел, и предупредит: вот тебе про уши и про глаза дому. А отец и мать пошли на кладбище, будут плакать о умершем, эти слезы их — заёмные: в свой черед и о них поплачут. А брат в лес ушел, мы бортники, древолазы: полезешь на дерево за медом, гляди себе под ноги, скувырнешься — не подняться и угодишь к навам.

— К навам, — повторил Гридя, — к мертвым. И подумал: «Не простая!» — А как тебя звать?

— Февронья.

«И имя замысловатое, — подумал Гридя, — Февронья!» — Я муромский. Служу у князя, — и он показал на гривну — серебряное ожерелье, — приехал с князем; князь болен: весь в сыпи.

— Это который: Змееборец?

— Петр Агриковым [мечом] отсек голову огненному летучему Змею и острупел от его змеиной крови. Наши муромские помочь не могут, говорят, у вас большие ведуны. А звать как, не знаем, и где найти?

— А если бы кто потребовал к себе твоего князя, мог бы вылечить его.

— Что ты говоришь: «Если кто потребует князя моего себе…» Тот, кто вылечит, получит от князя большую награду. Скажи имя этого ведуна и где его найти.

— Да ты приведи князя твоего сюда. Если будет кроток и со смирением в ответах, будет здоров. Передай это князю.

И как говорила она, в ее словах была такая кротость, как у Ласки, и улыбнулась. Гриде стало весело: князя Петра его приближенные любили за кротость.

С каким запыхавшимся восторгом, как дети, рассказывал Гридя Петру о Февронии, какая она, среди боярынь ни одна с ней не ровня, и о загадках и о зайце — заяц на прощанье пригладил себе уши, ровно б шапку снял.

— Будешь здоров, — сказал Гридя, повторяя слова Февронии о кротости и смирении.

Петр велел вести себя в Ласково.

В Ласкове послал Петр Гридю и других отроков к Февронии: пусть скажет, к какому волхву обратиться, — вылечит, получит большую награду.

Феврония твердо сказала:

— Я и есть этот волхв, награды мне не надо, ни золота, ни имения. Вот мое слово: вылечу, пусть женится на мне.

Гридя не понял скрытое за словами испытание воли; ничего неожиданного не показалось ему в этом слове.

С тем же восторгом он передал слово князю.

«Как это возможно князю взять себе в жены дочь бортника!» — мелькнула поперечная мысль, но он был так слаб и страждал.

— Поди и передай Февронии, я на все согласен, пусть скажет, что делать.

И когда Гридя передал Февронии: «Князь на все согласен» — Феврония зачерпнула из квашни в туис, «шептала» и, подув, дала туис Гриде.

— Приготовьте князю баню, и пускай помажет себе тело, где струпья, весь вымажется, — и подумав: — Нет, один струп пусть оставит, не мажет.

У Гриди и мысли не было спрашивать, почему, он смотрел на Февронию беспрекословно, а заяц ему погрозил ухом.

— Да не уроню, — сказал Гридя, в обеих руках держа туис, и осторожно вышел.

Пока готовилась баня, все отроки и слуги собрались у князя. Всех занимал рассказ Гриди о Февронии, ее колдовстве, о зайце, о птицах — птицы перепархивали в воображении Гриди, — а больше всего ее загадки. Уверенность, что князь поправится, улыбнула и заботливую сурь, и сам Петр повеселел.

— Да чего бы такое придумать, — сказал Гридя, — она все может. Давайте испытаем.

— Я придумал, — сказал Петр и велел подать ему прядку льну. И, передавая Гриде, сказал: — Отнеси ей, и пусть она, пока буду в бане, соткет мне из этой прядки сорочку, порты и полотенце.

Феврония удивилась, увидя Гридю.

А он весь сиял: что-то будет. И, положив перед ней на стол прядку льну, повторил слова князя.

— Хорошо, — сказала Феврония, — ты подымись-ка на печь, сними с гряд полено и сюда мне.

Гридя снял полено и положил перед ней на лавку. Она, оглянув, отмерила кусок:

— Отруби.

Гридя взял топор и отрубил меру.

— Возьми этот обрубок, — сказала Феврония, — и скажи князю: за тот срок, как очешу прядку, пусть сделает мне станок, было б мне соткать ему сорочку, порты и полотенце.

Зайцем выскочил Гридя. А там ждут. Положил перед Петром обрубок, как перед Февронией прядку: изволь станок смастерить, пока она очешет лен.

— Что за вздор, — сказал Петр, повертев обрубок. — Да нешто можно за такой час сделать станок.

Но кому ж не понять, что не меньший вздор и Петрова задача: соткать ему из прядки за банный час сорочку, порты и полотенце. И Петр дивился не столько мудрости Февронии, сколько уразумев свою глупость.

Балагуря, с одним именем Февронья, — ее мудрость у всех на глазах — приближенные Петра пошли в баню, а Петра несли на носилках.

Все было как полагается: Петра вымыли, выпарили и на полок подымали и с парным веником выпрыскали, потом положили в предбаннике и, прохладя квасом и мочеными яблоками, все тело, и лицо, и руки вымазали наговорным.

Но где, какую болячку оставить без мази? Решили ту, где будет незаметно. А чего незаметней задничного места. Спросить было у Февронии, да понадеялись на очевидность и оставили заразу на этом месте.

Ночь Петр провел спокойно — ему только пить давали: морила жажда. Или это гасло змеиное пламя. Наутро он поднялся легко. Тело не зудит — очистилось, и лицо чистое, и руки чисты — не узнать.