Нет сигнала

Единственное, что оставалось для него реальным — это холод. Холод стоял впечатляющий, а у воздуха появился пыльный и едкий привкус. Глаза Маршалла заполнились слезами. Горло пересохло. Он прикрыл рот рукой и попытался дышать сквозь пальцы, словно это как-то могло помочь.

Затем вокруг него возникли люди, стремящиеся в противоположном ему направлении. Маршалл продирался сквозь их поток. Они толкали его, словно порывы ветра. Вблизи профессор довольно чётко различал их, но на расстоянии эти люди мерцали и тускнели, как тени на едва освещённой стене. Все они, осознал Маршалл, бежали от чего-то. Он ощущал их глухой страх, отчаяние и измотанность. Одна женщина, очень молодая, но чумазая, измождённая и измученная, с неподвижным обмякшим ребёнком на плече, на миг ухватилась за его руку и спросила:

— Вы ведь поможете нам, сэр, правда? Вы удержите его там? Вы это сделаете?

Маршалл ничего не ответил, лишь продолжил идти дальше, шаг за шагом. Впереди, словно дым, бурлила тьма.

Затем профессор вновь остался в одиночестве. Позади сомкнулась безликая тьма, а впереди маячили лишь силуэты домов. Он обнаружил дверь. Дверной ручки на ней не оказалось, вместо неё — грубо намалёванный круг; тем не менее, от прикосновения Маршалла дверь открылась. Внутри он миновал множество пустых и однообразных комнат, где прямоугольные незанавешенные окна были как будто вырублены из почти беспросветной тьмы, пока не достиг лестницы и начал взбираться по ней, на каждой площадке проходя мимо дверей неработающего лифта. Маршалл нигде не задерживался, а беспрерывно продолжал подъём, потому что не мог сделать ничего иного, не мог направиться в другую сторону, столь же беспомощный, как лосось, плывущий на нерест вверх по течению.

Та женщина просила его помочь, умоляла сделать то, что следовало. У профессора не было никаких догадок, чем же это могло оказаться, но он решил попробовать. Он уже решил попытаться. Такой замысел возник у него прежде, чем всё это началось. Вот за что Маршалл мог хотя бы уцепиться. Желал бы он найти слова, чтобы её утешить. Но было уже слишком поздно.

В конце концов Маршалл достиг комнаты, на удивление роскошно обставленной, подобно тронному залу, пожалуй, даже загромождённой запылёнными потускневшими драпировками, мебелью, свисавшими с потолка незажжёнными громадными хрустальными люстрами и тем, что выглядело точь-в-точь, как выстроившиеся вдоль стен позолоченные саркофаги для мумий, вот только лица на них принадлежали вовсе не величавым царям Египта, а гнусным пародиям на них, искажённым, болезненным и похотливым.

А в центре комнаты, прямо перед Маршаллом, высилось огромное зеркало, стоящее в затейливой подставке из чёрной слоновой кости, будто удерживаемое двумя гигантскими руками, вырезанными столь точно и тщательно, что они вполне могли оказаться живыми.

Он встал перед этим зеркалом и увидел в нём отражённого себя самого, но, всё-таки, не себя: фигуру с такими же очертаниями и даже одетую в ту же самую куртку, но в этой фигуре сквозила некая скверна, которую можно заметить на фотографиях Гитлера или Чарльза Мэнсона — зло, которое проявляется не клыками или рогами, а чем-то более утончённым, что сразу же распознаётся, но не поддаётся описанию.

Эта фигура насмехалась над ним.

— Тебе следовало учесть это, — говорила она. — Тебе следовало бы понять, что тот, кто однажды одолел меня, кто заточил меня в это зеркало ради общего блага, когда-нибудь умрёт и удерживающее меня заклятие развеется — через год, век. тысячелетие. Кто знает? Это несущественно. Моё отражение жило там, где не мог я, жило ложью, грезило мечтой, что могла бы породить целые поколения ничтожеств и каждое из них страдало бы иллюзией, будто оно реальное, цельное и человеческое, и его потомки тоже будут реальными, цельными и человеческими. Таким мог быть ты. Или же твой прапрадед. Но теперь с этим покончено. Пффф! Готово. Прости! С этим ты никак не справишься.

— Кое-кто просил меня попытаться, — удалось выговорить Маршаллу.

Почти театральный удобный случай — на столе у зеркала лежал большой молоток. Маршалл схватил его. Ударил по фигуре перед собой, которая ещё смеялась, когда молоток прошёл через что-то, куда менее прочное, чем тихая и прозрачная водная гладь. Не было ни всплеска, ни ряби, когда он осознал, что уже внутри и отражение молотка, ударяющее по зеркалу изнутри, ничего не разобьёт. Иной уже уходил прочь, в безликую тьму, тускнея на глазах, как точка в центре экрана у выключенного старомодного телевизора.

В самом конце он снова обнаружил способность плакать, яриться и бессильно барабанить кулаками по гладкому стеклу. Маршалл даже вспомнил имена жены и дочери, и на миг, прежде чем позабыть всё это навеки, в его памяти вспыхнули все до единой секунды их совместной жизни.

У Маршалла даже мелькнула мысль опять достать из кармана сотовый телефон и попытаться позвонить им, попрощаться и предостеречь.

Но сигнала не было.

Перевод: BertranD, 2024