Нет сигнала

Даррелл Швайцер Нет сигнала

Darrell Schweitzer, «No Signal» (2013)

Когда наконец-то пришёл срок, Эдмунд Маршалл — поэт, именитый автор книг по естественной истории, профессор престижного университета, любящий муж и отец, понял, что ему, пусть и с неохотой, но придётся навсегда расстаться с такой комфортной жизнью. Это было сезонное явление, кровный инстинкт, подобно тому, что ощущают птицы, когда улетев в такую даль на север, потом они неизбежно возвращаются на юг.

Так что профессор отложил в сторону авторучку, собрал в папку страницы и заметки последней незавершённой работы, а затем нацарапал на обложке записку своему ведущему аспиранту: «Полагаю, это закончите вы», и разместил папку и ручку посередине письменного стола. Рукописи, написанные с помощью чего-то иного, нежели клавиатура, пока ещё оставались привилегией, допустимой для штатных профессоров. Возможно, он станет последним, кто ею воспользовался.

На минуту Маршалл замер, стараясь привести мысли в порядок, как листки в той папке и сосредоточиться на том, что предстоит сделать. Он глянул на фото улыбающейся жены и прелестной шестнадцатилетней дочери, и подумал, что надо бы позвонить жене, но не для объяснений, потому как объяснить это невозможно, а просто немного поболтать, в последний раз услышать её голос.

Теперь профессор действительно почувствовал страдание и чуть ли не панику. Сердце стучало, как барабан. Он покрылся испариной.

Маршалл осознал, что никак не может вспомнить имя своей дочери.

Он схватил со стола телефон и набрал номер. Линия не отвечала. Потом, пошарив в кармане куртки, профессор вытащил мобильный телефон и попытался с ним. Нет сигнала. Ну да, забавно. Тут, в центре города, в центре кампуса, сигнал всегда был, а теперь пропал.

Всё, что оставалось — сунуть мобильник обратно в карман куртки.

Выйдя на улицу, Маршалл сразу заметил, что в мире чего-то не хватает. По работе, особенно полевой работе, ему часто приходилось выходить наружу и, хотя преподавательская должность в основном приковывала его к кабинету и аудитории, он любил бывать на свежем воздухе и наблюдать за всякой живностью; но сейчас весь мир выглядел так, будто превратился в плохо отпечатанную картинку на журнальной обложке, лишённую какого-то цвета. Бродя по кампусу, профессор не заметил ни птиц, ни белок. Весенним цветам недоставало жизненности, словно они были сделаны из бумаги. Если кто-то здоровался с Маршаллом на ходу, как часто поступали студенты, он их не слышал. Голоса окружающих смешались в монотонный шум.

Он продолжил свой путь, словно лосось, навеки покидающий океан и в последний раз плывущий по реке вверх по течению, чтобы отложить икру и встретить свою участь. Вот только, подумал Маршалл, к нересту это не имеет никакого отношения.

Он вышел с территории кампуса и направился к подземке, как всегда делал, отправляясь домой, хотя туда не собирался, не теперь. Профессор с минимальным интересом отметил, что жетон, брошенный им в щель автомата, оказался безлико-плоским.

Казалось, кроме него на платформе не было никаких других людей. Может, конечно и были, но всякий раз, как Маршалл поворачивал голову, они сдвигались на самый краешек зрения. Все фоновые звуки, а особенно человеческие голоса, стихли до глухого рокота, вроде шума волн, который слышится, если заснуть на пляже.

Маршалл желал уснуть, а потом очнуться от скверного сна и вернуться в настоящую жизнь, но этого никак не происходило.

Поезд пришёл только за ним одним. Профессор встал посреди пустого вагона, в окружении граффити, и рваных выцветших постеров старых фильмов и старых товаров, смутно припоминаемых по детству. Он не мог сказать, были ли ещё остановки. Даже если вокруг него заходили и выходили люди, если они говорили и жили своей жизнью, то это было на другой волне, и он совершенно их не воспринимал.

Маршалл попытался заплакать. Он искал в себе это чувство и не находил его.

Поезд грохотал и трясся в чёрном туннеле, но через какое-то время и этот звук утих до мягкого шелестящего фона.

Профессор не мог сказать, когда именно поезд остановился. Он не помнил, как на самом деле вышел оттуда и сознавал лишь, что шагает вверх по лестничному пролёту, поднимаясь по сломанному эскалатору из кромешной тьмы в серый полумрак совершенно безлюдной полости станции, где не раздавалось ни одного звука, даже отголоска его собственных шагов.

Он миновал газетный киоск, красовавшийся рваными пожелтевшими газетами и журналами со скрутившимися обложками.

Снаружи всё выглядело не так, будто прошло несколько часов, будто он как-то переместился из весеннего утра в неестественные сумерки; скорее казалось, что свет и цвет были высосаны напрочь. Городской пейзаж перед Маршаллом смотрелся необычно двумерным, словно какое-то необъятное сооружение из скупо подсвеченных картонных фигур на любительской съёмочной площадке.