Нет

— Вот вы говорили, Виктор Михайлович, что во сне вам было страшно, а на самом деле? Когда летали?

— Тоже.

— Что — тоже?

— Страшно.

Клавдия Георгиевна задумчиво поглядела в лицо Хабарова и очень тихо, почти шепотом спросила:

— И вот так каждый день бывает страшно? Сегодня, завтра, всегда? Это же кошмар!

— Ну почему — кошмар? Привыкаем. Не дрожать, конечно, привыкаем, а переступать страх. Наяву легче, чем во сне. Во сне я беспомощный, а в настоящем полете — хозяин…

— А тот Углов, который про памятник написал, тоже стрелял по теням?

— Стрелял!

— Он очень смелый?

— Углов? Очень! Иногда даже слишком.

Тамара в присутствии Клавдии Георгиевны сделала укол пенициллина, поправила постель, дала Виктору Михайловичу пелентан. Он подчинялся безропотно, внимательно поглядывая но время всех этих процедур на задумавшегося у его кровати доктора. Неожиданно Хабаров спросил:

— А почему, Клавдия Георгиевна, у вас сегодня такой встревоженный вид? Что-нибудь не так?

— Нет, все так. Просто я устала и не выспалась. Не обращайте внимания и лучше расскажите, что вам еще снилось.

— Еще? — Он поморщился и стал неохотно рассказывать: — А потом мне показалось, что в палату вошла мама. Вошла, остановилась у спинки кровати и будто бы начала молиться. И я никак не мог понять, что она там шепчет и почему все время говорит: «Дай бог, чтобы у него с кровью все было в порядке…» Постояла и пошла к окну. Я хотел посмотреть, что она делает у окна, но не мог повернуться.

— Разве же это похоже на Анну Мироновну — молиться?

Виктор Михайлович ничего не ответил. Прикрыл глаза и сколько-то времени лежал совсем тихо. Клавдия Георгиевна решила, что Хабаров уснул, поднялась и хотела уйти.

— Доктор, — неожиданно резко сказал Хабаров, — только не пытайтесь меня обманывать: мама здесь?

— Почему вы решили?

— Я никогда при вас не называл маму по имени и отчеству. Не обманывайте меня, доктор. Единственное, чего я никогда и никому не прощаю, — вранье. Пусть мама зайдет. Не беспокойтесь, я не разволнуюсь, не завалюсь в обморок, и вообще мне мама не повредит, а она все равно видела, какой я красивый. Ступайте, Клавдия Георгиевна, позовите ее.

Вошла Анна Мироновна, внешне очень спокойная, сдержанная, и сразу сказала:

— Тебе повезло, Витя, Вартенесян — настоящий Хирург, и Клавдия Георгиевна мне понравилась.

— Откуда ты знаешь Вартенесяна?

— Оказалось, мы знакомы еще с войны. — И мать принялась рассказывать, как ездила к Бородину, как Евгений Николаевич связывался с больницей, как она по голосу и манере говорить узнала Сурена Тиграновича.

Анна Мироновна говорила ровным голосом, не спеша, всем своим видом пытаясь внушить сыну, что ничего особенно тревожного с ним не происходит. Как это ей удавалось, сказать трудно. Видно, не выучка врача действовала, а скорее — материнская мудрость, самоотверженная и закаленная долгими тревогами.

Анна Мироновна пробыла в палате больше часа, несуетливо помогала Тамаре, рассказала еще о дороге и о том, что довез ее до точки Василий Васильевич Рубцов.

— А сейчас он где? — спросил Виктор Михайлович.

— В город уехал.

— Чего ж ко мне не зашел?

— Сказал: «Разговорами Вите не поможешь, а в медицине я — темный лес в двенадцать часов ночи». Ты ж его знаешь. Я не стала настаивать.

Когда Виктор Михайлович заснул, его снова начали преследовать странные видения. Снилось, что он спит и видит во сне воздушный бой. Просыпается и старается понять, как можно увидеть во сне то, чего на самом деле никогда не было. Не понимает. Не успевает додумать до конца, как звучит тревога, и приходится вылетать на барражирование. Район переправы хорошо знаком. Густой еловый лес, доросший до самой реки, узкая, плохо просматривающаяся, с высоты песчаная дорога, ярко-желтый, только что вновь наведенный понтонный мост. Парой они ходят над районом переправы. Ходят с севера на юг и с юга на север, челноком, — снижаются, набирают высоту и вновь снижаются. Все происходит точно так, как представлялось ему во сне.

«Странно, — думает Хабаров, — со стороны солнца сейчас нас должна атаковать пара «фоккеров». Он делает отворот в сторону, упреждая действие предполагаемого противника. И тут же замечает: слева действительно валятся «фоккеры».

«Хиромантия какая-то», — успевает подумать Хабаров и принимает бой, с первой же атаки ликвидировав самое страшное — внезапность…

Они дерутся долго и трудно. Почему-то «фоккеры», каким-то таинственным, совершенно непонятным Хабарову образом все время меняют окраску: сначала они кажутся светло-зелеными, как кузнечики, потом — ярко-красными, пурпурными, наконец, отвратительно желтыми и совсем черными.

Черного «фоккера» сбивает ведомый. Хабаров гонится за вторым, раскрашенным, как попугай, во все цвета радуги. Но теряет его из виду. Колющая боль в руке настигает внезапно, Хабаров вскрикивает и отчаянно ругается…

Медленно приходя в себя, Виктор Михайлович открывает глаза, видит перепуганное лицо Тамары, ее отведенную в сторону дрожащую руку со шприцем.

— Вот черт! Уже во сне сны снятся. Так и вовсе свихнуться можно.

— Напугали вы меня, Виктор Михайлович. Как закричите, как заругаетесь…