Нет

Сюжет придумался сам собой: из некоторого пункта на Крайнем Севере пилот вылетает в другой пункт, расположенный на крошечном островке в открытом океане. Летит один. Погода начинает портиться в то время, когда израсходовано уже больше половины горючего. И пилот отчетливо понимает: пути назад нет. Надо пробиваться вперед, что бы ни случилось, только вперед. А циклон свирепствует. Машину со страшной силой швыряет то вверх, то вниз. Под крыльями — океан: зелено-сине-серая стихия, бушующая, вздыбленная и пенящаяся. Пилот упорствует, но цели все нет и нет.

Предчувствуя неминуемую гибель, человек, конечно, вспоминает всю свою прежнюю жизнь и, верный традиции, созданной более искушенными литераторами, чем четырнадцатилетний Витька Хабаров, вызывает в воображении образы близких: матери, любимой девушки и даже собаки Тедди. Пилота выносит в самый центр циклона, в так называемый «глаз», где, как известно, царит мрачная тишина. Внезапно летчик видит островок, не тот островок, к которому он пробивался, а крошечный коралловый риф. Приземлить машину на этом ничтожном клочке тверди невозможно. Но у пилота есть парашют, и он решает выброситься из самолета. Затея более чем рискованная, решение отчаянное, но идея ясна — биться до конца!..

Дописав сочинение до этого места, Виктор так разволновался, что его стало познабливать, руки, шея, все тело напряглись, горло перехватило легким удушающим спазмом.

И вот по воле Витьки Хабарова раскрылся парашют. Раскачиваясь на шелковых стропах, пилот обнаруживает: никакого островка нет и в помине. Коралловый риф оказался галлюцинацией. Внизу — океан, грозный и бесконечный… Не так это просто — изобразить океанский простор, и свирепый шторм, и чувства обреченного человека, если ты, автор, в жизни своей не видел еще никакого моря и понятия не имеешь о том, как выглядят шести метровые волны…

Виктор строчил сочинение, плохо контролируя охватившие его чувства. А творилось с ним что-то явно необычное — напряженный, как струна, он внутренне вибрировал, то холодея, то задыхаясь от жара. Виктор торопился раскрыть тему до конца. Прыгающими, чужими буквами писал о том, как пилот понял свою ошибку, как прошептал белыми, твердыми губами: «Нет!» и сунул руку в задний карман комбинезона.

В конце концов спор между стихией и человеком решил вороненый, тяжелый кольт. Человек ошибся, проиграл, но не сдался…

Дописывая последние строки, Виктор вдруг испытал что-то неведомое — прекрасное, сладостное, стыдное и страшное одновременно. Долго томившее напряжение разом выхлестнулось из него, и туго затянутая пружина будто лопнула. Только сердце стучало еще неровно, тяжко и сильно. Виктор бросил ручку на стол и сидел оглушенный, потерянный и торжествующий. Тогда он не знал даже слов, которыми можно было назвать пережитое. И только года через два тайком от матери выудил эти понятия из медицинской энциклопедии. А в тот день Виктор был совершенно сбит с толку, унижен и вознесен одновременно.

Восторг полета, чувство опасности были как-то связаны со случившимся, это он чувствовал, но не понимал почему. Много лет спустя, взрослым, Хабаров прочитал у Зигмунда Фрейда: «Если дети в периоде, когда любознательность направлена на сексуальное исследование, чувствуют, что взрослый знает нечто грандиозное в этой загадочной и такой важной области, в которой знать и действовать им запрещено, то в них пробуждается непреодолимое желание достигнуть этого самого, и это желание они выражают во сне в виде летания или подготавливают эту скрытую форму желания для будущих подобных снов. Таким образом, и авиатика, достигшая наконец в наше время своей цели, коренится также в инфантильном эротизме».

Был ли прав Фрейд в своем, казалось бы, неожиданном умозаключении, Виктор Михайлович судить не брался. Но свое мальчишеское переживание он помнил, помнил совершенно отчетливо.

Пришла лечащий врач Клавдия Георгиевна, и Хабарову пришлось отвлечься от своих мыслей.

— Ну-с, как мы себя чувствуем? — явно подражая кому-то, спросила Клавдия Георгиевна.

— Вероятно, по-разному: вы, надеюсь, лучше, я, по всей вероятности, хуже.

— Вы всегда такой колючий?

— В смысле небритости?

— Нет, в смысле характера.

— Ну, что вы, Клавдия Георгиевна, в принципе — я ангел, просто обстановка действует и эта идиотская лягушечья позиция, на которую вы меня обрекли, словом, внешние факторы…

Клавдия Георгиевна пощупала пульс, отвернула край одеяла и проверила вытяжение, потрогала ногу и собралась уже уходить, когда он спросил:

— Не разрешите ли, доктор, задать вам несколько деловых вопросов?

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Скажите, какие перспективы меня ожидают? Прежде всего, я хотел бы знать сроки вынужденной посадки и обязательно ли я останусь хромоногим?

Клавдия Георгиевна потупилась. Не так просто ей было ответить. Далеко не все имеет право врач сказать своему больному. Виктор Михайлович уловил ее затруднение.