Нет

— Если вы хотите, чтобы я с вами разговаривала, немедленно перестаньте. Сейчас же! Вы знаете, как надо жить подле летчика, тем более летчика-испытателя? Каждый день ждать, мучиться неизвестностью, страхами, вымышленными и настоящими, видеть его запавшие от усталости глаза, вместе хоронить людей, которые, бывает, только вчера пили водку у тебя в доме и ржали, как застоявшиеся жеребцы, — и не реветь! Да что там не реветь — виду не подавать… — Анна Мироновна села на другой табурет и, подперев голову руками, не глядя на Марину, продолжала: — Вы понимаете, что такое испытатель? Они совсем не гладиаторы и не тореадоры, какими их изображают в плохих очерках. Просто, просто это очень трудная работа. Такая работа, что ее нельзя ни с чем и ни с кем делить… Никто не знает нашей боли, наших бабских переживаний, этого нельзя выразить. Невозможно. Ходишь всю жизнь как по ножу и улыбаешься. А вы — реветь…

— Я не реву, — едва слышно сказала Марина. И только тут мать посмотрела ей в глаза.

— Вот хорошо. Молодец. Я тоже не плачу и, между прочим, не плакала, когда даже было от чего. Виктор Михайлович поправляется. Садится. Двигается понемногу. Пишет. К празднику Сурен Тигранович, возможно, попробует поставить его на ноги.

— Ему очень больно?

— Больно. Было — очень, теперь уже не так.

— А что он говорит?

— Как, что говорит? — не поняла мать.

— Ну, вообще…

— Все говорит, он же не новорожденный. — И, сама того не заметив, перешла вдруг на «ты»: — Лучше скажи мне, девочка, как тебя понимать? А? Приходила к нам по делу. Это я знаю. Тогда. А теперь ты что ж — жертва?

— Не знаю. Может быть, и жертва. Только я себя не жалею, мне его жалко…

— Он женат — знаешь?

— Да.

— У него сыну пять лет исполнилось — знаешь?

— Да.

Анна Мироновна долго молчала, открыто разглядывая Марину, думала о своем, ведомом ей одной. Успел закипеть чайник. Мать убавила огонь и начала накрывать на стол.

— Поедим здесь, ладно? Сил нет в комнату все тащить. Марина ничего не ответила, только согласно кивнула. Анна Мироновна разлила чай, пододвинула к Марине сахарницу, спросила:

— Ты можешь мне сказать, чего хочешь?

— Поехать хочу. К Виктору Михайловичу…

— А он?

— Он написал, что не хочет, потому что еще недостаточно красивый для встречи. Но мне все равно, какой он…

— Узнаю. Недостаточно красивый! Это на него похоже. Ох, и жалко мне тебя, Мариночка. Молодая. А он… И что дальше будет, пока никто еще не знает…

— Анна Мироновна, скажите, только сразу: возьмете меня с собой?

— Вот думаю: брать или не брать. Я же все-таки мать. И бабушка его сына…

— Понимаю. Если вам неудобно со мной появляться там… скажите, как доехать, я сама… Только скажите, — заторопилась Марина, по-своему поняв Анну Мироновну.

— Что? Неудобно? Кому — мне? Дуреха, разве я о себе думаю? О вас: о нем и о тебе…

Расстались они совсем поздно, договорившись созвониться завтра и все окончательно решить. И хотя Анна Мироновна твердо не обещала взять Марину с собой, та знала — возьмет.

Утром без всяких предварительных церемоний к Анне Мироновне приехал генерал Бородин.

Анна Мироновна не ждала визита и растерялась. А Бородин вел себя так, будто и прежде бывал в их доме частым и всегда желанным гостем.

— Добрый день, и держите, мама, пирог. Именно пирог, а не какой-нибудь пошлый торт с зайчиками из кондитерской. Супруга испекла. Лично Виктору Михайловичу к празднику. Вам-то, небось, некогда было домашностью заниматься? А это коньяк. Смотрите — армянский! Если Виктору Михайловичу нельзя, то Вартенесяну, я так понимаю, можно. Идем дальше — апельсины. Честно говоря, дрянь, хороших нет. Но раз в больницу полагается носить фрукты, будьте любезны. По части продовольственного обеспечения это все. Теперь держите письмо Виктору Михайловичу — разные пожелания, так сказать, в неофициальном плане. С вашего разрешения, целую ручку и откланиваюсь…

— Как откланиваетесь? Это же просто несерьезно, Евгений Николаевич! Чаю?

— Нет-нет, никакого чаю, никакого питания. Остерегаюсь.

— А я вам бумагу одну хотела показать…

— Бумагу? — мгновенно насторожился Бородин. — Какую еще бумагу?

Анна Мироновна коротко рассказала Евгению Николаевичу о встрече с Рабиновичем и протянула его листки.

Бородин надел очки, начал читать.

Тем временем Анна Мироновна потихоньку поставила на стол вазу с яблоками, конфеты, вафли с медом, купленные специально для Вити: он не любил сладкого, но вафли с медом иногда ел. Анна Мироновна, очень довольная тем, что Евгений Николаевич, занятый чтением, не обращает внимания на ее маневры, осторожно поднялась, чтобы выйти в кухню поставить чайник.

— Ай, мама, ну что вы за недисциплинированный человек! Ничего ни есть, ни пить я не буду. А это, — Бородин показал пальцем на программу Рабиновича, — это, я вам скажу… Хорошим человеком и настоящим другом надо быть, чтобы вот так от себя оторвать: на, бери, пользуйся!.. Ну, что вы на меня смотрите? Это же… Словом, Лев Григорьевич тут половину своей заявки перепечатал.

— Какой заявки?