Нет

Собственно, я ждал очень сильных переживаний от этого музея; очень. Первый раз давно здесь был, во время первого же своего визита в Иерусалим, с группой, в институте еще – мы были четверо премированы поездкой на ретроспективу Тинто Брасса, которого уже тогда можно было только здесь посмотреть, – тогда нам вообще было не до переживаний, и из «Зала праведников» нас выставили взашей – вывели из «Яд ва-Шем»! – потому что мы хохотали над каким-то анекдотом про анорексичек. Почему, в самом деле, никто не понимает, что это может быть смешно? Нервный смех, не нервный – какая сейчас разница? – но ведь все-таки очень силен элемент комизма. Как любое человеческое унижение, как, попросту говоря, любая смерть и любой секс. Колебательные движения, выпученные глаза, шумное дыхание, поход в газовый душ на последнюю помывку. Видишь, парень, дым из трубы – это с твоего папы забыли калоши снять. Сделать мемориал этим восьми, что ли, миллионам или там восьми с половиной, и сделать это так пафосно и серьезно, словно в мире никогда не было наций и рас, которые исчезли совсем. Много же наберется за пять тысяч лет истории – даже если не считать бесчисленных африканских племен, выкошенных эпидемией через сто лет после Холокоста. И этот пафос, эта музейная серьезность, с которой тут все устроено, – они, конечно, смешны. Трогательны и смешны. Может, мне потому смешно, что я не еврей, – но, знаете, такой эффект, как когда дети хоронят птичку: ты понимаешь, что у них огромное горе, но глядя на их серьезность, попробуй не улыбнуться. Если евреи действительно считали себя богоизбранным народом, то они должны были чувствовать себя жертвой child abuse после Холокоста. Музей child abuse'а, воздвигнутый ребенком любимому папе. Прощенному папе. Я знаю, Отче, ты этого не хотел. Ты хотел, вернее, не этого. Но они, похоже, не поняли.

Говорят, у евреев сильна коммерческая жилка. Вот уж не знаю. Будь оно так, они бы создали не этот скучный и пафосный каменный склеп, но пещеру ужасов, райд сквозь Аушвиц и Майданек, Иерусалимский Dungeon по примеру Лондонского, Нью-Йоркского, Токийского, Пекинского. Могут же лондонцы смеяться над Великим пожаром, застенками Тауэра, Джеком-Потрошителем? Что-то подсказывает мне, что когда Лондон отстроят – ну, может, не сразу, может, через пять лет, – но в лондонский Dungeon добавят аттракцион по «мартовской пятнице», как в нью-йоркский добавили когда-то «Две Башни». А в Африке, в Блэк-Перле, ну, не через пять, но через сорок лет построят «Карантин» – не то аттракцион, не то мемориал, как лондонский Dungeon, только еще круче: в лодочке будут подвозить вас к берегу как бы Африки и стрелять, когда вы ближе, чем на триста метров, – карантин держали пять лет, чтобы не завозили болезни на материк, но все равно не убереглись, откуда-то прилетела W-4, считай, ветрянка – и все кончено. А в Иерусалиме можно было сделать – да дофига всего; силиконовые эсэсовцы на входе, колючая проволока, все такое. Американцы из уничтожения индейцев худо-бедно сделали целый жанр – вестерн, а посмотрел бы я, как бы вы дали немцам создать жанр «гетт-стерна»! Стыдно, стыдно и грустно; материал пропадает. Надо бы когда-нибудь сделать это, просто для того, чтобы сказать громко: история заканчивается, прошлое уходит, настоящее смеется на его костях… Но комедию мы отложим на другой раз, не сейчас, не надо. Это как раз то, о чем я говорил Эли, – в чилли свои табу. Думаю, что и так меня съедят с потрохами. Быть мне отлученным за свинство от иудейской веры – даром, что я никогда в ней и не состоял, не был.

Кроме того, просто – плохая экспозиция; я понимаю, да, что если бы тут вообще не было никакой экспозиции, а, скажем, на голой земле лежала бы табличка: «Это место посвящено памяти жертв Холокоста» – и то рассуждения «хорошо-плохо» были бы неуместны. Мне, с одной стороны, понятно, что это делалось в определенное время, в определенном состоянии духа и с определенными целями – открыто пропагандистскими, помимо исторических, так даже в документе, под стеклом представленном, написано: «Увековечить память и рассказать о ней людям», что-то такое. И понятно, что тут очень много эмоций уложено, что этот чрезмерный пафос в принципе объясним, – но с таким пафосом создают не музеи, а арт-проекты. Впрочем, он называется «мемориалом»; это оправдание в какой-то мере.