Нет

– Ну я вчера видел Гегеля там в одной тусовке, он мне сказал, что вот чувак, которого ты привел, – у нас проблема с ним. А что, типа, говорю, много плохих трипов? Ну, ты ж понимаешь, бывает, все такое. Нет, нет, говорит, это все в порядке, но понимаешь, говорит, у нас есть серьезное подозрение, что он уносит на сторону ту химию, которую мы ему даем, и говорит нам, что бэд трип. Я говорю так осторожно, не хочется же сразу претензии: ну ты покажи мне пару раз, может, не так уж бэд, да и на бэд, знаешь, бывает спрос или, может, нарежем чего – ну, я аккуратно ему говорю: все-таки ты понимаешь же, сколько доза стоит, жалко на корню зарубать… Так он, говорит Гегель, принес что-то, но вот явно это не бэд, такое не запарывают, ну, подчистить и все, он нам и похуже сдавал. Ну, то есть говорит, если мы решим, что нам не кажется, то мы его, конечно, за жопу не возьмем, потому что он твой друг и все такое, но я тебе честно говорю, что мы его выкинем, и мало того – это вопрос, понимаешь, отношений со своими для меня, мне, говорит, придется своих, кто химию на бионы пишет, ну, кроме меня, предупредить, чтобы работы ему не давали. Такие дела.

Ви-та-лич-ка…

– Ну, я не хотел портить тебе настроение, но ты знай, потому что он опять без работы останется, если так. Может, скажи ему, потому что я с ним все-таки не так уж хорошо знаком – такие вещи говорить.

О да, я скажу. Я хорошо представляю себе этот разговор, но я скажу.

– Да ладно, ты не парься так ужасно, прорвемся; может, все хуйня еще.

– Да, небось хуйня. Послушай, Щ, у меня к тебе разговор был.

– Ну? Давай, я тебе потом еще одну штуку покажу, я тебе собаку мою покажу.

– Мало тебе кролика?

– Ты увидишь! Ну?

Послушай, Щ, тут такое дело. Я сейчас съезжу в Израиль на пару дней, потом вернусь в Москву. Но еще через месяц я, видимо, опять туда уеду. И, видимо, останусь там жить.

Глава 58

Вот чем больше я хожу здесь и чем внимательней смотрю, тем больше меня берет зло на Бо; какой проект он мне испортил! Что бы я сейчас ни сделал, как бы виртуозно ни запихнул трех человек в одну комнату, как бы гениально ни передал обстановку концлагеря детальками, шовчиками, шрамиками, двумя булавочками, которые хранят, как зеницу ока, потому что других-уже-не-будет, – но лишить меня возможности сделать кадр вот с такой шеренгой, идущей в газовую камеру, глядя в камеру операторскую, – это скотство не только по отношению ко мне, но и по отношению к кинематографу. Я бы даже в special edition дал биончик – на тридцать секунд! – одного из этой шеренги. Уффф. Не хватает злости.

Хотелось возвышенного ужаса, хотелось, чтобы пробрало, чтобы при виде этих, обтянутых кожей, лишенных уже пола и возраста, открытых смерти, сваленных, как ржавые джеты, в единую кучу – чтобы проперло, пробило, вставило, чтобы зашевелилось что-то внутри, не в штанах, но в сердце, чтобы было «ахххх!» от сильного кадра – кадра с горящим ребенком, с головами, сложенными кучкой… чтобы меня самого вставило, – хотя бы так, как в тот день, на съемках «Мехико», когда я чувствовал запах крови, настоящей крови. Дал бы Бо деньги – что можно было бы наворотить! Это вам не кровь с ближайшей бойни. Я бы насыпал им зубных коронок, навалил бы волосы волнистой горой, дал бы запах гари, настоящий, жирный запах горящей живой плоти, – уж нашел бы, как сделать, не переживайте. Какая получилась бы прекрасная сцена – массовая стрижка, комбинированный бион, переходящий от узника к узнику, нет, от узницы к узнице, конечно, у них же волосы длинней. Вот, вот оно! Вот, что можно было бы сделать – хотя нет, тут бы никаких денег не хватило, это не вопрос денег. Эх, поймать бы Ковальски, связать да и побрить под самый корень. Шорох волос, вопли, нервы, слезы, ярость – вот это был бы снаффовый бион; куда вашей расчлененке!

Хрен мне.